– Ты что, издеваешься?.. Ах ты издеваешься!.. Ведь это не жизнь, не жизнь! А все ты, ты виноват, и ребенок из-за тебя умер, слышишь, из-за тебя! Я не могу так жить... Господи, за что мне это?..

Она ударила дверью и стала плакать в спальне. Он постоял у окна, потом подошел к дивану. Сел. Рука нашла какую-то книгу. Читать он не мог - буквы прыгали из строчки в строчку, и в голове будто били молоточки. Как в детской игрушке - два мужичка, сидящие на бревне: двинешь бревно в одну сторону - ударит один мужичок, двинешь в другую - другой, а станешь двигать туда-сюда - и забьют мужички молоточками звонко - так, как стучало сейчас у него в голове.

Ему не сиделось. Сидеть было нельзя. Что-то внутри сдвинулось. Нужно было что-нибудь делать. Да, что-нибудь делать, не сидеть. Он поднялся, подошел к окну, поглядел на землю, вымоченную дождем, на сырые деревья, потемневшие здания, потом перевел взгляд на небо - там не было веселых белых облаков. По окну сползали капли, и все вокруг было мокро, мрачно, уныло. Он успокоился, только пальцы слегка дрожали, а в голове было пусто, и он знал, что ему нужно делать. Он пошел налево, к двери в коридор, про себя попросил (к чему?) дверь не скрипеть. Дверь затворилась понимающе, без скрипа. В коридоре он нащупал выключатель, зажег свет в ванной. Закрыл за собой дверь, задвинул задвижку.

Когда у него началось это?..

Весна уже была. Не было еще этого дня и этого часа, но всему приходит пора. Пришла пора этому утру. Солнце осветило его прозрачность и синеву. Цвели яблони, по небу плыли невесомые облака. Нежным дыханием касался ветер деревьев, сдувая легкие лепестки цветущих яблонь. Ему казалось, что лепестки эти, оторвавшиеся от ветвей, плыли вслед за облаками и сливались с ними, и становились с ними одно целое... "Оказывается, облака весной сделаны из яблоневого цвета. А летом из чего? Может быть, из прохлады, которая освежает в зной. А осенью - из улетающей радости и медленного покоя..." Это было его открытие. Когда становилось очень уж грустно ощущать себя в жизни, он вспоминал о своей игрушке, постепенно привыкал к ней. Он сам не заметил и не помнил того дня, когда начал разговаривать с облаками. Почему нет? Ведь разговаривают же с безмолвными животными...

Он немного постоял, глядя на дверь, точно не надеясь на задвижку, и вдруг испугался. Это был даже не страх - будто что-то оборвалось в нем. Пересохло во рту. Он двинул языком, сглотнул. Потом вспомнил, что при сильном волнении помогает счет.

– Один, два, три, четыре...
– тихо, одними губами считал он.

Не помогло. "Зачем люди придумывают разную ерунду? Просто удивительно и смешно." Смеяться не хотелось. Он обернулся к зеркалу. Оттуда на него смотрело чье-то уставшее лицо. "Ну-ка, взбодрись!" Губы поползли в стороны. "Пусть так." В висках стучало.

– Сейчас будем бри-и-иться, - нараспев сказал он отражению в зеркале. Оно в ответ погладило худые, небритые щеки. Пальцы нащупали тюбик, сжали и выдавили белый крем на мокрую кисточку. Рука, с капельками брызг на пальцах, стала выбеливать влажной пеной щеки, подбородок, шею. Скоро вся нижняя часть лица в зеркале была белая, как подмерзший за ночь снежный наст...

Был снежный зимний день - с блеском отраженных лучей, с выстужающим уши и слезящим глаза морозом. Он рассказал о своих облаках сыну. Мальчик слушал отца, потом подошел к окну, стал смотреть вверх.

– Знаешь, папа, а я летаю, - сказал тогда мальчик.

– Как?

– Во сне, ночью. Долго-долго...

Он сказал сыну, что с облаками нужно разговаривать (потому что детям все нужно объяснять, чтобы они поняли).

– Я с ними говорил, только без слов, - сказал мальчик.

В марте мальчик простудил легкие и к концу апреля стал мертвым.

Он посмотрел в зеркало и начал срезать белую пену, похожую на твердый снежный наст, вместе с колючими волосками, которые под струей горячей воды сваливались с острой стали, исчезая в отверстии умывальника. После бритья завернул кран, вытерся, лосьоном смочил выбритую кожу; затем развинтил бритву, вынул лезвие, разрезал белое, похожее на большую вафлю полотенце на несколько полос. Жгут был похож на тот, которым в детстве стягивали ногу, когда он упал на осколок стекла - кровь сильно текла из раны. Мама тогда плакала, а ему сильнее, сильнее стягивали жгут.

Он улыбнулся. Страха не было. Пододвинул табурет к трубе, изогнутой у потолка. Держась одной рукой, стал привязывать конец веревки к изгибу. В голову залетел какой-то глупый мотивчик. Потом исчез. В горле пересохло. Он закончил с веревкой. Сошел с табурета, открыл кран. Струя белесой воды падала в умывальник, разбрызгивая капли, уносилась в круглое, с пластиковым перекрестьем, отверстие стока. Стал пить большими глотками. Язык ожил во влаге, лениво зашевелился. Вода в горле сделала недовольный звук "крак", подбросив кверху кадык. Он ощутил размеры своего горла и, как вода опустилась вниз. Напившись, опять встал на табурет. Просунул голову в петлю. Затянул на шее. Толкнул табурет.

Дождь закончился, оставив после себя промытую свежесть. Мохнатый, лиловый студень облаков рассеивался, очищая прозрачное небо. Где-то, совсем далеко, через этот кисель мягким, багровым сиянием светило солнце. Кран, который забыли завернуть, скучно шумел водой. Он уже не знал об этом и не слышал, как жена требовала, чтобы он освободил ванную...

Всю ночь тело лежало на холодном столе в подвале морга. По глубокому густо-синему небу, слегка ржавому у горизонта, растекались большими кляксами ночные облака. Между ними, если смотреть прямо вверх, едва заметно дрожала далекая желтая бусинка-звезда.