Обратно идем не спеша той же дорогой, но я останавливаюсь, едва дойдя до начала городских построек. Прислушиваюсь к ветру, шелестящему опавшей листвой и что-то нашептывающему мне в ухо. Он зовет меня, приглашает. Манит. Не знаю куда иду, ноги сами несут меня – пробираюсь через развалины кирпичного дома, оказываясь на небольшой расчищенной площадке. Это что-то вроде поляны или чей-то задний двор. В центре растет большое дерево, обгоревшее, но не погибшее, чуть поодаль – почти до основания разрушенное строение, в котором, как и в моем доме, уцелела труба. Хотя это не труба, больше похоже на огромную печь, широкую у основания и сужающуюся кверху.

Я приближаюсь к дереву, касаясь тонкими пальцами его ствола. Шероховатая поверхность. На подушечках пальцев остается черный след – последствия пожара. Зачем-то опускаюсь на землю и сажусь, прислонившись спиной к дереву. Время, словно поворачивается вспять, и я вижу это же дерево, но еще не тронутое огнем. Разрушенное здание приобретает четкие очертания, оказываясь двухэтажной пекарней, окутанной запахом свежего хлеба.

***

Я сижу под деревом. Проливной дождь. Мне одиннадцать. Я вымокла до последней нитки и так голодна, что желудок скручивает от боли. Из глаз текут соленые ручьи, смешиваясь с небесными каплями. Отчаянье. Внутри меня только оно. Отец умер. Мама замкнулась в себе, совершенно забыв про меня и Прим. Я, как могу, забочусь о сестре, но сил не хватает. Денег нет. Надежда тает с каждым днем - мне всего-то и надо, что протянуть еще месяц, а потом я смогу выписать тессеры… Всего месяц, но я не уверена, что моя семья проживет столько.

Из пекарни пахнет выпечкой. Я непроизвольно смотрю на открытые двери, туда, где в глубине пылают печи, и отблески пламени играют на стене. Неожиданно до меня доносится шум: жена пекаря громко ругается на кого-то, а потом раздается звонкий удар. Я не особенно интересуюсь происходящим, погруженная в свои мысли, но когда рядом раздаются шаги, смачно хлюпающие по грязи, я настораживаюсь. Ко мне подходит мальчик примерно моего возраста, белокурый и, кажется, голубоглазый. На его щеке красный след. От удара? Меня родители никогда не били, так что не представляю, за что ему влетело. Я забываю обо всем, когда вижу в руках у мальчика две большие буханки хлеба – у них подгоревшая корка, вероятно, они упали в огонь.

– Брось их свинье, олух безмозглый! – кричит ему вслед мать, а сам мальчик воровато оглядывается, после чего, не глядя на меня, бросает в мою сторону буханки, сначала одну, потом вторую.

Я смотрю на буханки, не веря своим глазам, а мальчик, как ни в чем не бывало, уже топает назад к пекарне. Хлеб совсем хороший, кроме подгорелых мест, и я хватаю все еще горячие буханки, прижимая их к груди. Мне приятно это тепло – в нем жизнь.

Со всех ног бегу домой и вываливаю буханки на стол. Соскребаю черноту с боковин и режу тонкими ломтями. Наливаю в кружки чай, приглашая маму и Прим. Хлеб очень вкусный, с изюмом и орехами. Мы съедаем первую буханку, наслаждаясь ее вкусом, а вторую прибираем на потом.

Когда я засыпаю, у меня перед глазами стоит лицо светловолосого мальчика. Я видела его прежде – мы учимся в одном классе. Его зовут Пит Мелларк. Теперь он – мой мальчик с хлебом.

***

– Китнисс, что случилось? – спрашивает Финник, рукой касаясь моего плеча.

Я вздрагиваю, смотрю на него, но лицо Одейра видится мне расплывчатым, будто между нами мутное стекло. Только через секунду я понимаю, что из моих глаз льются слезы, пробегая по щекам и исчезая за высоким воротником костюма Сойки. Пит Мелларк – мой мальчик с хлебом. Господи, я словно впитала в себя всю глубину отчаянья маленькой Китнисс, и вместе с ней в моем сердце зародилась надежда.

– Пит, - выдыхаю я сквозь слезы, и Финник явно теряется – не понимает, что делать.

Уже в следующую минуту, он садится рядом и обнимает меня за плечи, притягивая ближе. Я практически захлебываюсь рыданиями и не знаю, сколько времени проходит, но Одейр покорно ждет, позволяя моим эмоциям выплеснуться наружу. Он гладит меня по волосам, и постепенно я успокаиваюсь. Отстраняюсь и шепчу ему:

– Извини.

– Обращайся, - улыбаясь, говорит он.

Обвожу взглядом вокруг – съемочная группа и Хеймитч расселись, кто куда, и ждут моих действий. Встаю на ноги, чувствуя нарастающую решимость внутри. Восстание не должно быть подавлено. Революция должна свершиться. А я должна спасти Пита, чего бы мне это не стоило.

Ищу глазами камеру и удовлетворенно киваю, когда вижу знакомый красный огонек. Они снимали мои слезы. Отлично, теперь пусть снимут мою улыбку.

– Я бы хотела произнести речь, - начинаю я.
– Куда мне лучше встать?

Оператор заметно оживляется, когда слышит мои слова, а Хеймитч неуверенно спрашивает:

– Будешь читать по моему листку?

Отрицательно качаю головой. Сейчас мне не нужны подсказки – я знаю, что мне следует сказать.

Оператор указывает место, с, на его взгляд, лучшим обзором, захватывая в кадр развалины пекарни, некогда принадлежащей семье Пита. Встаю прямо, глубоко вдыхаю и произношу гневно:

– Я хочу, чтобы восставшие знали, что я жива! Люди! Ни на мгновение не верьте речам Капитолия, лучше смотрите на его деяния. Оглянитесь, - я развожу руками, указывая на пространство вокруг, - вы видите что Капитолий сотворил с Двенадцатым? Президент Сноу сеет боль и страх. Он несет смерть! Он должен заплатить за это!

Краем взгляда замечаю удивление на лице ментора, но он явно доволен мной, так что я продолжаю:

– Вы можете убивать нас, бомбить наши дома, сжигать Дистрикты, но помните – огонь не щадит никого! – мой голос переходит на крик, и я с ненавистью двигаюсь к камере.
– Сгорим мы – вы сгорите вместе с нами!