– Энни они только бьют.

– Почему? Она ведь красивая, – спрашивает Китнисс, поворачиваясь ко мне лицом.

Пожимаю плечами и честно говорю, что думаю:

– Она покорная, а Антониус любит, когда жертва кричит…

Китнисс отворачивается, снова глядя прямо перед собой. Она долго молчит, и я уже решаю, что разговор окончен, когда Китнисс тихо произносит:

– То есть, если я буду выполнять все, что он скажет, и буду… покорной, – она давится этим словом, – то… он не будет долго насиловать меня?

Мои щеки вспыхивают, словно их прижгли раскаленным железом.

– Китнисс!

Она качает головой.

– В то, что он совсем меня не тронет, я не верю. Ты же его слышал… Он хочет, чтобы ты все увидел…

Воздух застревает в горле, и я давлюсь готовыми сорваться с языка возражениями. Сжимаю руки, впиваясь пальцами в ладони, и морщусь от уродливой правды ее слов.

– Я хочу, чтобы ты мне кое-что пообещал, – просит Китнисс, и я поднимаю на нее глаза.

Ее лицо почти спокойно, даже губы не дрожат. И только в глазах плещется беспокойное серое море – волны отчаянья с грохотом бьются о берег безнадеги.

– Не смотри.

Я отворачиваюсь, выполняя приказ.

– Нет, не сейчас, – она грустно выдыхает, – тогда, когда он будет делать со мной все… это. Не смотри. Я не хочу, чтобы ты видел.

Китнисс не выказывает страха: она не дрожит и не плачет, а я думаю, что лучше бы было наоборот – истерика, слезы, мольба – я бы понял все это и попытался утешить, но ее наигранное спокойствие делает меня совершенно беспомощным и ненужным.

Антониус устроит ей публичную казнь, и все ради того, чтобы сделать мне побольнее. Зачем я два месяца боролся, цеплялся за свою никчемную жизнь, если сейчас я утащу на тот свет еще и девушку, которую люблю?

– Обещай мне, – настаивает Китнисс, и я киваю.

– Хорошо.

Ее ладонь скользит по заляпанной кровью рубахе, поглаживая живот. Китнисс морщится, отворачиваясь от стекла, и возвращается к койке. Она пытается лечь и недвусмысленно дает понять, чтобы я подвинулся, но кажется, я прирос к своему месту. Согнув ноги, Китнисс устраивается рядом, но я проявляю инициативу и притягиваю ее к себе. Кладу ее голову на колени, осторожно поглаживаю по волосам.

– Пит… Я даже себе противна, не трогай меня…

Не выдерживаю, сгребаю Китнисс в охапку и, подтянув ее к груди, начинаю укачивать, как маленькую.

– Прости меня, прости, прости…

Я понимаю, насколько бессмысленны мои извинения, но они задевают что-то в истерзанной душе Китнисс – я не слышу ни единого всхлипа, но чувствую, как моей кожи касается холодная влага ее слезинок. Она больше не пытается отстраниться или оттолкнуть, просто принимает всплеск моих чувств.

Целую ее в макушку, глажу темные спутанные прядки и шепчу, шепчу, шепчу о том, что она самое дорогое, что у меня есть.

Ночь проходит, приводя за собой безрадостное утро и такой же день, полный тревог. Ни я, ни Китнисс не сомкнули глаз. Она не может найти себе место, постоянно гладя живот.

– Болит… – изредка срывается с ее губ, и я всерьез переживаю, что пинки Антониуса не пройдут для Китнисс бесследно.

На свои собственные раны я не обращаю особого внимания. Кожу тянет там, где она повреждена, а в тех местах, где ее нет, чувствуется настойчивая пульсация плоти. Однако какая разница почти-покойнику, в каком состоянии его тело?

Я на грани сумасшествия.

Желудок сводит от голода – те порции, что нам обычно дают, слишком малы, чтобы надолго насытится, а сегодня нас, похоже, решили и вовсе не кормить. Так уже бывало – это одна из пыток: лишение еды и питья, когда ты не можешь думать ни о чем, кроме куска хлеба или стакана воды. Ты становишься покладистым и готовым «к сотрудничеству». Примерно так в первые дни заключения Антониус пытался разговорить меня и остальных: его интересовали подробности плана по вызволению с Арены Сойки-пересмешницы, но никто из заключенных ничего не знал.

Только Джоанна… Это от нее и я, и охрана узнали про предательство Плутарха Хэвенсби, про мятежников в самом Капитолии и в правительстве. Она рассказала про уговор среди Победителей, которых отправили со мной и Китнисс на Бойню: каждый из них был готов умереть ради того, чтобы вытащить Сойку с Арены. Про меня в уговоре не было ни слова. Мне суждено было умереть еще там, и так было бы лучше для всех. Особенно для Китнисс.

Время тянется, Китнисс тоже голодна и жалуется на головную боль. Мы почти не разговариваем, потому что это и не нужно – и она, и я знаем, что стоит над Капитолием сгуститься сумеркам, Люцифер и его прихвостни вернутся, чтобы воплотить свои угрозы в жизнь.