Шрифт:
Побывал Сен-Симон и во дворце «Малых забав», где заседало Учредительное собрание. С изумлением он заметил, что эта «цитадель революции» вовсе не так уж и революционна. У законодателей был весьма смущенный вид. Депутаты буржуазии всячески расшаркивались перед королем и казались больше всего озабоченными тем, как бы утихомирить «мятеж», обуздать вышедшую из берегов народную стихию…
По дороге в Мезьер Сен-Симон понял причину этой озабоченности. Франция пылала. В городах и деревнях народ выходил на улицы, разбивал местные «бастилии», низвергал старые власти. Горели феодальные замки. «Благородные», гонимые великим страхом, оставляли родовые гнезда и устремлялись в Версаль, под защиту Учредительного собрания…
В Мезьере он увидел то же, что наблюдал и в других городах. Старая королевская администрация была упразднена и заменена новым буржуазным муниципалитетом. Армия разложилась. Аквитанский полк, которым, по идее, командовал Анри, превратился в миф. Не слишком огорченный этим, полковник подает в отставку и гордо отказывается от пенсии, причитающейся за службу: он не хочет ничего более получать от уходящего старого режима.
Но что же делать дальше? Как определить свою роль в революции? Чем заняться на ближайшее время?
Его соратники по Американской войне, кажется, нашли себя. Ля Тур стал военным министром, Лафайет — начальником Национальной гвардии, Лозен и Ноайль — видными лидерами Учредительного собрания. Однако от взора Анри не может укрыться, что положение всех их весьма двусмысленно. Лафайет превратился в слугу двух господ: он лебезит и перед двором, и перед народом, и народ уже не верит герою Американской войны. Что же касается Лозена и Ноайля…
Сейчас все кругом твердят о ночи 4 августа, «ночи чудес», во время которой прославились эти двое.
На заседании 4 августа, затянувшемся до поздней ночи, депутаты дворяне торжественно принесли «жертву» нации, отказавшись от феодальных прав и привилегий в пользу крестьян. Вот тогда-то в общем хоре особенно громко звучали голоса Ноайля и Лозена.
Но во что же вылилась пресловутая «жертва»?
Когда словопрения ночи 4 августа претворились в декрет Учредительного собрания, оказалось, что крестьяне не получили от своих «благодетелей» ничего, кроме пышных фраз. Провозглашая «справедливость» и «равенство», господа Ноайль, Лозен и их присные согласились на отмену некоторых второстепенных феодальных тягот, многие из которых и так давно отпали. Что же касается главного — земли и повинностей, с нею связанных, — все здесь оставалось по-прежнему: владельцем земли провозглашался помещик, а крестьянин должен был, как и раньше, уплачивать ему ценз за пользование своим участком.
Трудно было не понять лживости и фарисейства героев «ночи чудес»: «добровольно» отказываясь от малого, дворяне рассчитывали сохранить большее — прежнее положение и прежние доходы. При этом они хотели успокоить землепашца, отвлечь его от борьбы, чтобы тем временем накинуть узду на революцию…
Такая политика совсем не по душе Сен-Симону. Он не желает иметь ничего общего с этими играющими в либерализм аристократами. Его место не в их среде.
Но тогда где же?..
В одном из поздних автобиографических отрывков Сен-Симон напишет:
«…Когда я вернулся во Францию, революция уже началась. Я не хотел в нее вмешиваться, потому что, с одной стороны, и без того был убежден в недолговечности старого строя, с другой же — испытывал ненависть к разрушению, а выступить на политическом поприще было возможно, лишь присоединившись или к придворной партии, желавшей уничтожить национальное представительство, или к партии революционной, желавшей свергнуть королевскую власть…»
Эти слова долгое время принимались биографами Сен-Симона на веру. И вводили в заблуждение. Отсюда родилась версия об индифферентности социолога к революции. Его представляли в виде некоего скептика, скрестившего руки на груди и с олимпийским спокойствием взиравшего на «безумства» бушующей «черни».
Эта легенда полностью рухнула, когда в различных архивах Франции были найдены документы, изобличившие автора отрывка в умышленном искажении существа дела. Сен-Симон писал в 1808 году, во времена, когда говорить о своих революционных заслугах было не принято. Да, кроме того, к этому времени он и сам иначе относился к революции.
В 1789–1790 годах все обстояло совсем по-другому.
Характерной особенностью интеллекта Сен-Симона было удивительное чутье на главное, определяющее, которое он умел схватить в любой жизненной ситуации. В Америке он разглядел Панамский канал, в Мадриде — компанию дилижансов, а во французской революции — аграрную проблему.
Во Франции, из двадцати пяти миллионов населения которой двадцать с лишним составляли крестьяне, основным вопросом революции был и оставался вопрос о земле и феодальных повинностях. Крестьяне, являвшиеся четырьмя пятыми французской нации, владели всего лишь третью обрабатываемой земли, в то время как остальные две трети сосредоточивались в руках дворянства, духовенства и верхушки богатой буржуазии. Между тем августовское аграрное законодательство почти ничего не дало крестьянам. Они не получили ни земли, ни облегчения повинностей, падавших на землю.