чем-то другом?. Вы первый, кто заговорил со мной на эту тему. Нужно! –

этот язык мы понимаем. Тяжело было бы нам без этого. Да и в характере

нашего народа показать, что мы тоже не лыком шиты».

Он человек твердых принципов; один из них: не опекай подчиненных,

доверяй им во всем, но если обстоятельства рискованны для жизни, иди сам.

И когда на заводе случилась авария, пришлось докладывать первым лицам

страны, он натянул противогаз и, не успев влезть в пневмокостюм, скрылся в

тумане. Как потом расскажет Нина Прокопьевна, жена Виктора Федоровича,

на четвертые сутки в четыре утра он позвонил, что едет домой, спросил, есть

ли молоко, попросил разостлать в прихожей старую скатерть. Жена поняла,

всю одежду предстоит сжечь. Из ванной она вывела мужа за руки, он почти

ничего не видел. Зрения было минус пять, стало минус семь, да еще нахва-

тался радиации.

Изречения Виктора Федоровича гуляют по городу как афоризмы: «Есть

две угрозы для человечества: атомная бомба и художественная самодея-

тельность…» Или еще: «Собрания продолжаются больше часа в двух случаях:

или руководитель ничего не понимает в вопросе, или собрал некомпетент-

ных людей». Однажды два инженера принесли ему на суд свой сценарий

фильма об Иване Грозном. Отзыв Виктора Федоровича был убийственный. А

в заключение написал: «Впрочем, если во время пуска завода! два инженера!

находят время писать сценарии! – то это, безусловно, талантливые люди».

Виктор Федорович пишет стихи: «Мы жили в неизвестных городах, / в

Сибири, Подмосковье, на Урале. / Сюда нас привозили впопыхах, / отсюда

выезжать не разрешали. / Не выбирали здесь мы горсовет, / здесь наши

письма вежливо читали. / Казалось, здесь советской власти нет, / но здесь-то

мы ее и защищали… / Когда откроют эти города, / о них напишут небыли и

были, / о нас вы вспомните тогда, / как мы работали, чем жили…»

Интересно, мы и наши семьи столько лет близки, все семейные празд-

ники вместе, а вот не получается перейти на «ты», только «вы, Виктор Федо-

рович», «вы, Леонид Иосифович…». А с иркутской трибуны продолжают по

бумажкам разоблачать «разгул антисоциалистических элементов» в Чехо-

словакии, называют имена антисоветчиков Ота Шика, Иржи Пеликана, Чест-

мира Цисаржа, Ивана Свитака, Людвика Вацулика… Кто они, большинство на

собрании, люди из дальних районов, слыхом не слыхивало, помалкивало, но

самые ретивые, знающие не больше, громко возмущались, взмахивали рука-

ми, чтобы их заметили в президиуме.

Голова шла кругом: где-то далеко отсюда, в столице огромной страны,

выживающие из ума старцы, живущие в другом мире, сейчас решают, как

наказать непослушный, провинившийся перед ними народ; в угол не поста-

вишь, но можно сбросить на них парашютистов-десантников и пройтись по

упрямцам гусеницами. И как хрупки, бессмысленны наши старания достать

на рынке фрукты для ребенка, и ночи над листом бумаги, и мечты об отпуске

где-нибудь на море. Что с нами будет, если двойку по поведению Кремль

завтра поставит Сибири?

Мы слушаем ораторов. «Во дают!» – изумляется Виктор Федорович, и со

стороны не понять, имеет ли он в виду чехословацкую «контрреволюцию»

или расходившихся ораторов.

Но когда с трибуны клеймят Иржи Ганзелку и Мирослава Зикмунда, у

Виктора Федоровича округляются глаза: «Неужели и эти? – шепчет. – Они же

умные ребята?»

Я предчувствовал, что наш разговор о Праге неизбежен, и обрадовался,

когда под конец собрания Виктор Федорович шепнул: «Махнем ко мне на да-

чу? Нина закоптила таких омулей!»

Почему я так подробно пишу о Новокшенове? С этим слоем технической

интеллигенции считается власть, к ней прислушиваются массы людей, для

которых директор завода или комбината сам по себе олицетворяет власть, и

небезынтересно присмотреться к тому, как воспринимали чехословацкие

события, говоря языком тех лет, командиры производства.

Деревья подступают к крыльцу, за лесом – корпуса комбината. Мы при-

саживаемся на ступени, и когда Нина выносит плед, набрасывает на наши