— Весьма вероятно, — с ним соглашался Егор Канопул, представитель кронштадтской «военки». — Но тогда какой смысл охватывать кольцом весь город? Резоннее сосредоточить их в один кулак и этот кулак показать Кронштадту и Свеаборгу.

— Внеси свое предложение главнокомандующему, — иронически отзывался Шлихтер. — Только подумал ли ты, что ни из Кронштадта, ни из Свеаборга по дальности расстояния этот кулак виден не будет? Азарт же восстания, если оно вспыхнет, и совсем заставит забыть о нем. Свойство вполне человеческое.

— Вернее говорить о восстании не «если оно вспыхнет», а «если эсеры его разожгут», — напоминал Мануильский. И вопрошал сестер Менжинских: — Ну, а вы что скажете?

Вера Рудольфовна пожимала плечами. Людмила была ближе к военной организации, ей не хотелось уклоняться от ответа.

— По-моему, — говорила она, — власти предполагают, что большие беспорядки могут начаться в самом Питере. Особенно если будет распущена Дума. А это ведь не за горами.

И действительно, в разгар прений по аграрному вопросу, когда численно господствующие в Думе кадеты гнули к поискам выгодных для помещиков компромиссов, социал-демократическая фракция добивалась немедленного наделения крестьян землей без каких-либо выкупных платежей, а в целом Дума не считала возможным снять этот вопрос с повестки дня — самодержавие сказало свое решительное «нет!». Правительство опубликовало сообщение, в котором жестко подтверждалась незыблемость существующих аграрных отношений. Дума «дерзновенно» вознамерилась было вопреки этому все-таки выработать новый земельный закон, и тут же царским указом была распущена. Совещание в Петергофе готовило именно эту акцию и, предвидя, что она может вызвать серьезные волнения в столице, готовило и другое — беспощадное их подавление силой армии. Вошедший в полное доверие царя Трепов изнемогал от нетерпения вызвать питерский пролетариат на улицы и вновь пустить в ход свое знаменитое «патронов не жалеть». Но он знал, что это приносит должный эффект лишь в том случае, когда всплескивается неорганизованная народная стихия: разрозненные восстания легче бить поодиночке.

Дубровинский пришел на квартиру Менжинских раньше других. Дверь ему открыла Людмила. Она была одна. И очень взволнованна. Улыбчивое, круглое ее лицо осунулось, под глазами залегла синева. Всегда красивая, аккуратная прическа — волосы были густы и длинны — сейчас несколько сбилась набок, а Менжинская и не замечала. Теребя пальцами мочку левого уха — сережек она не носила, — правую руку подала Дубровинскому, быстро стиснула и отпустила.

— Случилось что-нибудь особенное, Людмила Рудольфовна? — спросил он, сразу уловив встревоженность в ее взгляде.

— Да, — коротко ответила Менжинская. — Свеаборг восстал.

— Подробности?

— Почти никаких. Минеры отказались выполнить приказ о минировании подступов к крепости. Их арестовали. А вчера в ночь артиллеристы разгромили гауптвахту и выпустили арестованных. Поднято красное знамя. Возможно, захвачена большая часть крепости. Идет обстрел Комендантского и Лагерного островов, на которых находится комендант и верная правительству пехота. Вот все, что я знаю.

— А Шлихтер? Наша делегация?

Менжинская молчала, нервно покусывая сохнущие губы. Дубровинский разглаживал усы, обдумывая положение. О том, что в Свеаборге могло вспыхнуть восстание, стало известно уже несколько дней назад. И Ленин тут же написал проект постановления Исполнительной комиссии Петербургского комитета о необходимости тщательно выяснить положение дел на месте и принять меры к отсрочке восстания. Если же отсрочить восстание никоим образом не удастся — взять на себя руководство, иначе эсеры превратят революционный взрыв в простую авантюру. Выехали Шлихтер, Лядов, Землячка. От них ни слуху ни духу. Может быть, делегация еще в пути? Или, добравшись до места, оказалась бессильной что-либо сделать?

— Сегодня в Гельсингфорс уехала сестра, — прерывая молчание, сказала Менжинская. — Вера была в Куоккала. Владимир Ильич попросил ее немедленно поехать в Финляндию и разыскать Шлихтера. В крепости есть надежные люди, подпоручики Емельянов и Коханский. Они, конечно, встали во главе. Но им надо помочь. Нельзя теперь восстание оставлять на произвол судьбы. Нельзя, чтобы его посчитали обыкновенным бунтом против начальства. Восстание — это революция! Владимир Ильич сказал, пусть вся наша делегация им помогает. А мне страшно, Иосиф Федорович!

Она прямо посмотрела Дубровинскому в глаза. Но в ее взгляде растерянности не было — только глубокая боль.

— Не тревожьтесь, Людмила Рудольфовна, — сказал Дубровинский и взял ее за руку, — ваша сестра — человек смелый и опытный.

— Боже мой! Да я не об этом! — воскликнула Менжинская, стискивая пальцы Дубровинскому. — Хотя, конечно, за Веру тоже боюсь. Лучше бы я поехала вместо нее! Но если восстание не подготовлено, чем все это кончится? Опять военно-полевыми судами и расстрелами.

— Вы правы, Людмила Рудольфовна, — мягко сказал Дубровинский, проникаясь ее душевным состоянием. — Но что случилось, то случилось. И надо думать теперь о том, чтобы знамя восстания увидела вся Россия, весь мир. Тогда и неизбежные жертвы не будут бессмысленными.

— Если бы человеком управлял только рассудок! Может быть, это и глупо, но мне иногда сердце приказывает такое, что я забываю о здравом смысле, — она отняла свою руку. — Вот взяла бы сегодня и поехала вместе с вами в Кронштадт! Мне спокойнее, когда я вижу обстановку своими глазами.