— Там вроде бы Енисейские казармы, — проговорил Лобов, — за енисейцев эсеры ручались.

— Туда с Гусаровым пошел Малоземов, — качнул головой Дубровинский. — Неужели это их так встречают? Ну, что тут имеется?

Дружинники, недовольно ворча, перебрасывали малопригодное им хранящееся здесь оружие: сабли, морские кортики. Склад в основном был заполнен корабельными орудиями. Нашелся, правда, густо смазанный жиром пулемет. А к нему — ни одной ленты…

— Надо ломать замки на других складах, — сказал Лобов. — Найдется что-нибудь и получше.

— Это так, — согласился с ним Дубровинский. — Но кого нам вооружать? Где люди? Вывозить отсюда оружие? Куда? На чем? Свое дело мы сделали. Что ж другие? А сидеть нам тоже нельзя. Восстание только тогда живет, когда оно набирает силу, когда оно расширяется.

Ему припомнилась холодная ночь здесь же, на этом острове, и целый ряд тяжелых зимних дней и ночей на московских баррикадах. Начали и тогда решительно, смело, но остановились. А если бы уже тогда развернуть хорошо подготовленное наступление… Конечно, все это не прошло бесследно, не пройдет бесследно и нынешний день, но он еще не решит судьбу России. И все равно этот день революции нужен, даже такой…

Матросы ломали замок на двери другого склада. Стрельба теперь доносилась с разных сторон. Трудно было угадать, как развиваются события. А время шло.

— Товарищ Иннокентий, — сказал Лобов, озабоченно поглядывая на небо. Солнце уже стояло высоко. — Товарищ Иннокентий, надо бы разведку, что ли, нам спосылать. И в «Константин» и в полки, где эсеры работают. Нехорошо — стрельба идет. Значит, согласия общего не нашли, сила на силу поперла. А у кого она больше? Ты знаешь?

— Не знаю, — ответил Дубровинский. — В одном наша сила больше — в правде, за которую боремся. Давай, товарищ Лобов, посылай людей. — Он посмотрел на надзирателя, все еще лежащего возле проходной. — А с ним что будем делать? Так ему и валяться на ветру и на солнце? Человек все же.

Лобов почесал в затылке. Толкнул на лоб свою бескозырку.

— Велю пристрелить, что ли? — сказал нерешительно. — Он ведь не постеснялся бы.

— Вели лучше притащить его сюда, в тень, — сказал Дубровинский. — Лежачего убивать рука не подымется. Да и не велика эта птица. Мичман, кажется. Поговорить с ним попробую.

Мичмана приволокли, но поговорить с ним Дубровинскому не удалось. Он мрачно прохрипел: «Всех вас на виселицу!» — и стиснул зубы, закрыл глаза, превратился в камень. На кителе у него болтался Георгиевский крест, должно быть, с японской войны. Лобов разводил руками: «Ну, а теперь что?» И у Дубровинского все же не повернулся язык, чтобы ответить: «Стреляй!»

Его поманили к пулемету, с которого смазку уже сняли.

— Может, за ограду нам выкатить?

Но он не знал и Лобов не знал — для чего?

Со складов был сбит второй замок. Матросы разбирали, просматривали оружие. А время шло. И перестрелка в городе продолжалась. Она постепенно приближалась к арсеналу.

Наконец вернулся один из связных. Вбежал весь мокрый от пота.

— Добрался я до эсеровского комитета, — рассказывал он, задыхаясь, — там все в панике. Иркутский и Енисейский полки за нас отказались выступить, агитаторов похватали, заперли, что с ними — неизвестно. На пристани выгружается Финляндский полк и еще идут пароходы с войсками.

— А Малоземов с Гусаровым? — спросил Дубровинский, предчувствуя недобрые вести.

— Всех похватали, эсеровских агитаторов тоже…

— К «Константину» можно пройти?

Связной безнадежно покрутил головой.

— Куда там! Иркутский полк все пути пересек, а к ним еще квартирмейстерская школа подтягивается. Форт наш, можно сказать, в плотной осаде…

Продолжить ему помешал грохот полевых пушек, ударивших где-то в стороне «Константина».

Дубровинский помрачнел. Вот так же, кольцом, охватывали в декабре семеновцы Пресню, а дружинники метались внутри, не зная, как спастись от свинцового ливня. Форт «Константин» уже окружен, к нему на соединение не пробиться. И все равно это будет лишь оборона. То же, что было в декабре. Много ли толку от этих лежащих на складах орудийных стволов, сабель и кортиков, даже от винтовок и пулемета, когда восставших горстки и раскиданы они по всей крепости, а карательные войска превосходят их в десятки раз. Подтянуты из Петербурга точно к моменту, словно царские власти о сроках восстания знали лучше, чем сами повстанцы в Кронштадте. Держится ли Свеаборг? Что Ревель, который поднять обещали эсеры?

Вокруг Дубровинского столпились матросы. У всех на лицах тревога, немая ярость, готовность к бою. Лобов перекатывал барабан револьвера, проверяя, все ли гнезда в нем заполнены. Ждали слова Дубровинского. Он заговорил, чувствуя, как тяжело это:

— Товарищи! Кронштадтцы подняли знамя восстания, чтобы поддержать своих братьев в Свеаборге. Верю, что и ревельцы не остались глухи к их призывам. Питерские рабочие, наверное, объявили всеобщую забастовку. Но силы наши здесь оказались раздробленными, а царских войск много, они прибывают еще, и всей крепостью, всем островом нам не овладеть. Это ясно. Вот уже по форту «Константин» бьет артиллерия. Нас тоже захватывают в кольцо. Остаются считанные часы. Мы готовы здесь, не отходя, сложить свои головы. Но это ли нужно для революции? Стоять и быть убитыми? Призываю: сберечь жизни для будущих битв. Но не бежать отсюда постыдно и не сдаваться на милость царских властей, пощады ждать от них нечего! Надо прорываться. Если случится, так и с боем. Как считаешь, товарищ Лобов? Как, товарищи, считаете все вы?

— Правильно! — сказал кто-то из матросов. — Митинговать не время. Командуй, Лобов!

Тот приказал распахнуть ворота, быстро занять позиции с внешней стороны у стен арсенала. Все залегли в настороженном ожидании. Оно было недолгим. Солдатские цепи с винтовками наизготовку возникли на дороге, отрезая восставшим путь к отступлению. Впереди, поигрывая перчатками, шел офицер.

— Пли! — крикнул Лобов.

Раз за разом ударили два залпа. Солдатские цепи смешались и поредели, разбросав в стороны руки, повалился офицер. Лобов еще раз крикнул: «Пли!» — и на мостовой остались только убитые и тяжелораненые. Матросы вскочили: победа! Но радость тут же угасла. Перекрестным огнем по ним издали застрочили два пулемета.