Дубровинский улыбнулся. С сестрами Менжинскими он познакомился недавно, через Ольгу Афанасьевну Варенцову, с которой вместе когда-то отбывал астраханскую ссылку, а теперь вместе входил в петербургскую «военку». Обе Менжинские — учительницы по образованию и по призванию — преподавали в воскресно-вечерних школах для рабочих, обе, может быть, как раз в силу своей профессии были общительны и речисты. Но старшая сестра, Вера, казалась Дубровинскому несколько суше, строже, а Людмила, почти его ровесница, покоряла своей удивительной непосредственностью и простотой. С нею ему всегда было легко разговаривать. Всякий раз Дубровинский расставался с Людмилой, унося ощущение, будто он вел диалог сам с собой, подчас и очень сложный, трудный, но такой, в котором после долгого спора непременно находилось радующее его решение.

— Почему и вы стремитесь поехать в Кронштадт?

Он знал уже, что в «военке» получено сообщение от Мануильского, требующее срочных указаний, как быть, — обстановка накалена эсерами до крайности; знал, что Петербургский комитет принял решение немедленно послать туда его, Гусарова и Малоземова. Им вместе с Мануильским на месте определить план действий и точный час начала восстания. Оно готовилось исподволь, планомерно, с весны, и предполагалось стать одним из главных звеньев в цепи всеохватного выступления революционных сил. Но Свеаборг сломал все замыслы. Чувство братской солидарности теперь обязывало кронштадтцев его поддержать, а питерский пролетариат должен был поддерживать и Кронштадт и Свеаборг.

— Зачем вам ехать, Людмила Рудольфовна? — повторил Дубровинский. — Вы здесь для связи нужнее. А в Кронштадте я однажды бывал уже в переделке и знаю, что это такое.

— Вот потому-то я и стремлюсь поехать туда! Вы знаете — я тоже хочу знать, видеть. Иначе мое воображение склонно все преувеличивать. Четыре дня тому назад Егор Канопул перед отъездом в Кронштадт заходил к нам с Шорниковой — она тоже из нашей «военки», — и мне почему-то Шорникова тогда ужасно не понравилась. Мне хочется посмотреть на нее в Кронштадте теперь.

— Доверьте это моим глазам, Людмила Рудольфовна, — сказал Дубровинский. — Вы ведь не раз убеждались, что видим мы одинаково. Канопул — человек строгой морали, а если вас в Шорниковой тревожит нечто другое, не поддавайтесь подозрениям. Провокаторы, конечно, существуют, но я, например, не верю, чтобы они когда-нибудь могли оказаться рядом со мной. В этом, кстати, недавно меня убедил один парикмахер.

— Подозрительность и осторожность — вещи разные, — покачивая головой, заметила Менжинская. — Но я сейчас не стану спорить с вами…

В прихожей раздался короткий звонок. Менжинская побежала открывать дверь. Явились Гусаров и Малоземов, оба прямо из Куоккала от Ленина. С ходу принялись рассказывать, что Владимир Ильич обеспокоен, достаточно ли хорошо выполняются его указания насчет того, чтобы все районные партийные организации установили беспрерывные дежурства на конспиративных квартирах и были готовы по призыву Петербургского комитета поднять рабочих на всеобщую забастовку в любой назначенный час. Ленин полагает, говорили они, что такая забастовка поможет расширить и углубить восстание после того, как к нему присоединится и Кронштадт. А посему действовать надо без промедления.

— На обратном пути мы узнали, что на помощь свеаборжцам выступила финляндская Красная гвардия и остановила движение поездов между Або, Выборгом и Гельсингфорсом, — рассказывал Гусаров. — Стало быть, подвоз правительственных войск будет туда затруднен. А в «военке» получено сообщение от Мануильского, что кронштадтцы поднимутся сегодня в одиннадцать вечера. Эсеры стараются устранить большевиков от руководства, что называется, локтями оттолкнуть и этим могут внести разлад и в войска. Тогда получится простой военный бунт, а не начало общего восстания. Надо нам ехать сейчас же.

— А на чем перебраться через залив? Что-нибудь подготовлено? — спросил Дубровинский. — Прошлый раз, когда приходилось иметь дело с Кронштадтом, было хорошо — морозы. По льду прошел. А на пароходах сейчас филеров — пруд пруди.

— Сообщение привезла Шорникова, — ответил Малоземов. — Она же взялась нас проводить и в Кронштадт.

— Вот видите. — Дубровинский взглянул на Менжинскую и ободряюще ей улыбнулся. — Ну, что же, товарищи, ехать так ехать.

Маленький буксирный пароход, на который через склад, заваленный ящиками и бочками, тайно провела и посадила всех Шорникова, от Ораниенбаумской пристани отвалил только в половине одиннадцатого. Дубровинский с тревогой вглядывался в смутные очертания медленно приближавшегося острова. Вот они трое, в легоньких штатских пальто и даже без какого-либо оружия при себе, едут руководить восстанием солдат и моряков, которое в эти минуты, может быть, уже началось, и на их совести будет потом лежать исход сражения. Что сейчас делает Мануильский? Шорникова смогла объяснить только, где найти Канопула. Она отсоветовала брать с собой револьверы, убедила, что можно натолкнуться на правительственные патрули, а в Кронштадте оружия хватит. Все как-то не так. Спешка, неподготовленность. А в Ораниенбауме происходит что-то подозрительное, с берега доносятся странные шумы. Похоже, что туда вступает большая войсковая часть. Ни раньше и ни позже. Словно бы по подсказке…

Ворчала пенистая струя под винтом за кормой парохода, першило в горле от едкой гари. А ночь, хотя и короткая, летняя ночь, ложится над заливом. Но, может быть, это и лучше?

В крепости сухо защелкали редкие винтовочные выстрелы. Дубровинский зашел в капитанскую рубку.

— Нельзя ли прибавить ходу?

— Товарищ, понимаю, — сказал капитан, посасывая погасшую трубку, — но ход у нас такой, как есть, не взыщите. А вам мой совет: поближе подойдем — берите у меня шлюпку с борта — и на веслах. Да не к пристани. К северному берегу. Потому раз стрельба качалась — на пристани этак просто и не выйдешь. А нам где попало не причалить.