— А что насчет вашей жены?..

Константин Викторович чуть нахмурился, а в глазах появилось что-то, напоминающее боль. Да уж, умеешь ты, Рита, задавать правильные вопросы, а, главное, такие тактичные. Прикусить бы язык — да поздно.

Но, к моему удивлению, мужчина все же ответил, причем на удивление спокойно.

— Она останется жить, как и сейчас, под Киевом и под чужим именем. Дима собирается поступать в Киев, и, скорее всего, будет жить с ней. Он, впрочем, и без этого планировал там учиться. К сожалению, никому по-прежнему не стоит знать, что Маша жива, поэтому я попрошу тебя никому об этом не распространяться.

— Да, конечно, — я согласилась со всей серьезностью, на которую только была способна, и твердо для себя решила, что никогда и никому не проболтаюсь. Одним чужим секретом больше, одним меньше — какая, собственно, разница?

Атмосфера в комнате разрядилась, словно и не было этого разговора, этих подозрений, этой правды.

— Кстати, тебе Леша уже говорил, что мой отец приглашает вас сегодня к себе?

Я чуть не подавилась и полными негодования глазами уставилась на папу. Тот виновато улыбнулся:

— Я хотел, чтобы это стало сюрпризом. И для тебя, и для мамы: когда-то давно, еще до твоего рождения, мы все вместе уже проводили Рождество у Виктора Ивановича.

— И стоит эту традицию возобновить, — закончил Константин Викторович. — В расширенном варианте.

Я прикусила язык прежде, чем вырвался теперь единственный волнующий меня вопрос.

Дима вернется?

Я хотела надеяться, что да. Хотела опять ждать чуда, хотела верить, что сегодня его увижу, но тут же себя одернула. Это совсем не обязательно, он вполне может не вернуться вообще. Я бы на его месте мать не оставила.

Зато сегодня я обязательно с ним поговорю. Пусть даже под предлогом рождественского чуда.

Лучше, когда что-то превосходит твои ожидания, чем когда надежды тают, как снег на ладони.

— Дочь, ну хоть ты-то должна знать, куда мы едем! — серьезно посмотрела на меня мама, а я в очередной раз пожалела, что не села на переднее сидение нового папиного Шевроле.

Да, оказалось, что он купил себе машину; мне даже не захотелось спрашивать, где он взял деньги, а маме просто было не до того за удивлениями. Папа не просто приехал за нами на серебристой иномарке, которую тут же гордо представил как свою, так еще и торжественно попросил у мамы разрешения остаться с нами. Мол, идиот, придурок, козел (цитирую), совсем плохо с семьей обошелся, а ведь мы для него — самое главное, что есть в этой жизни. Мама еще не согласилась, но совершенно точно должна была скоро растаять. Правда, всю свою тщательно скрываемую радость она направила на доставание ни в чем не повинной меня.

— Я знаю, — мстительно заявила я, — но не скажу, потому что это сюрприз, — и, показав язык, стала смотреть в окно, в котором можно было разглядеть свое отражение. Мама, прознав о том, что сюрприз подразумевает собой, кроме всего прочего, еще и праздничный ужин, решила «привести в человеческий вид» (опять же, цитирую) и себя, и меня. И если на ее «вид» грешить было, простите за каламбур, прямо-таки грешно, то я чувствовала себя почти так же неуютно, как перед Днем Рождения Кирилла.

Во-первых, мама заставила меня накраситься по всем правилам «тон-тени-тушь-помада». Оказалось, что у меня это неплохо получается, но все равно непривычно как-то, хоть и выглядит неплохо.

Во-вторых, волосы. Зачем-то их пришлось подкрутить, так что теперь они спадали почти красивыми локонами. Шапку надевать мне, впервые в жизни, строго запретили.

В-третьих, платье. Мама подарила мне платье из таких, которые можно надевать и на занятия, и на такие вот праздники. Довольно строгое, но вместе с тем, красивое, это платье делало меня на удивление стройной, и едва ли не впервые собственное отражение мне нравилось.

Но все это жутко смущало, хотя я прекрасно знала, что в том обществе, куда мы едем, никто не станет шептать, презрительно на меня глядя: «У-у, гляди, как вырядилась».

Зато, все эти приготовления и споры с мамой на всевозможные темы отвлекли меня от ненужных мыслей. И, когда мы вошли в уже знакомый мне дом, я почти не расстроилась, не увидев за столом того, без кого жить, порой казалось, было совсем невозможно.

И всю грусть, накатившую на меня, тут же смела мама, удивленная, но, видит Бог, счастливая.

— Как когда-то давно, — с улыбкой, но нотками грусти и в голосе, и в глазах, произнесла она. — Как я рада вас видеть, Виктор Иванович, Костя, Леся! Только…

Присутствующие синхронно опустили глаза, и я в том числе. Наверняка, мама решила, что тоже вспомнили Машу и ее «гибель». Я была уверена, что в глазах у всех, не только у меня, застыли стыд и вина. Мама-то ничего не знала.

— Садитесь уже, в ногах правды нет, — с улыбкой велел Виктор Иванович.

«А где она, эта правда?» — вдруг захотелось спросить мне. От того, что маме искренне больно вспоминать подругу, которая на самом деле совсем не мертва, стало больно уже мне. Но я отогнала эти мысли: пусть решают взрослые, это их дела и их мир. А я просто буду помалкивать, как и обещала.