***

Странная, которую я ненавижу. 14:03.

Возможно, тебе стоит попробовать лунго* с корицей или капелькой коньяка? Взбадривает на отлично.

Нацу. 14:03.

Когда ты стала экспертом в кофейном деле? Кажется, это была моя прерогатива.

Странная, которую я ненавижу. 14:05.

Времена меняются.

На лице Нацу появилась горькая усмешка. Телефон в руке начал давить тяжким бременем, вдруг напомнив о ноющих шрамах. Затянувшихся, давно заживших и напоминающих о себе лишь еле видимыми серебристыми полосками, но ноющих в преддверии непогоды, представая неоновыми вывесками предостережения.

Не обожгись.

Гласили невидимые, высеченные под коркой мозга слова.

Снова.

Кричали царапины в душе.

А он только растянул свою горькую усмешку еще шире, встречаясь взглядом с баристой в красном фартуке с вышитой эмблемой кофейни «Fairy tail» (фея, как объяснял первый хозяин кофейни), и четко, перекрывая голоса в голове, проговорил:

– Мне двойной лунго с амаретто, пожалуйста.

Голос в голове стих. Но это не помогало.

В кофейне стоял привычный для этого места гул, разбавленный приятной мелодией из установленных под самым потолком колонок. Луи Армстронг** пел о любви, разбавляя сахар в словах чарующим баритоном; до носа доносился аромат выпечки (похоже, с новым хозяином кофейня расширилась, и теперь булочки и пирожные готовили прямо здесь). Бариста суетливо бегал от кофе машины до стойки с сиропами, взволновано поглядывая то на часы, то на посетителей, а Нацу неосознанно поглаживал корпус телефона, смотря на висевшую на стене дощечку.

«Если у половины жителей Нью-Йорка разбились мечты, то не значит ли это, что у другой они исполнились?»,– гласила надпись на дорогом вишневом дереве.

Нацу нахмурился, сильнее сжав телефон. Слова ничего не значили. Всего лишь чья-то мысль, но почему-то она не хотела покидать его голову. Как назойливая муха, жужжащая у самого уха и не дающая покоя. Ее невозможно было отогнать, невозможно было убить и оставалось только мириться.

– Сэр, ваш кофе, - пробормотал бариста, поставив перед Нацу высокий пластиковый стаканчик. – С вас пять долларов.

Муха на мгновение затихла. Нацу встрепенулся, протянув молоденькому пареньку оплату и, захватив свой заказ, запахнул пальто, выбежав на улицу и на ходу отпив напиток.

Нью-Йорк посетил первый снег. Синоптики разводили руками, говоря о неожиданных сюрпризах, аномалиях и прочей чепухе, к которой парень особо не вслушивался. Сейчас его волновал лишь вкус лунго, в котором было слишком много амаретто.

На Бродвее все проходило в сумасшедшем ритме. В последнее время Нацу перестал высыпаться и из-за этого, порой, засыпал в самых странных местах: стоя в очереди за кофе, между рядами на пыльном полу в театре, на мягкой груди Дженни, которая крепкой пощечиной и громким смехом отбивала весь сон. Он перестал ориентироваться во времени из-за чередующихся дневных и ночных репетиций, целой серии фотосессий и съемок промо-ролика, прочтения в миллионный раз сценария, выслушивания все новых и новых поправок и наставлений по поводу той или иной сцены. В который раз он пел «Come What May», смотря в наполненные слезами глаза Дженни, и в который раз Гилдартс Клайв качал головой, говоря то, что он слышал в последние сто семьдесят три раза:

– Не то.

Самые ужасные слова, которые подобно удару под дых, звучали так отчетливо и громко, разносясь эхом по пустому залу театра «Гершвин», что Нацу приходилось лишь в сто семьдесят третий раз сжимать зубы и начинать выступление заново, чтобы в сто семьдесят четвертый раз услышать те же слова.

Гилдартс говорил:

– Ты не можешь быть с женщиной, которую любишь всем сердцем!