— Рудольф!

Произносит имя сына один раз... потом ещё... Голос её гулко разносится по помещению, но никто не появляется, никто не откликается.

Разочарованная она возвращается в Бург, однако этот визит приносит ей утешение и успокаивает её. Ведь духи приходят только в том случае, если это допускает всемогущий Иегова, говорит она на другой день дочерям, сознаваясь им во всём. Гизела и Валерия приходят к единому мнению, что умерли бы от страха, если бы Рудольф действительно появился, не говоря уже о том, чтобы дать ему ответ, а тем более помочь. Когда Франц Иосиф услышал об этом визите жены, он сразу же принимает решение вырвать императрицу из того печального окружения в Вене, которое на каждом шагу напоминает ей об ужасном несчастье.

Ещё на 10 февраля намечен отъезд императорской четы в Венгрию. В полдень 11 февраля специальный придворный поезд прибывает на вокзал в Будапеште. Все присутствующие обнажают головы, не издавая, по обыкновению, возгласов ликования. Несметная толпа людей окружает путь к королевскому дворцу. Императорскую чету она приветствует беззвучно, просто обнажая головы. Более трогательно вряд ли можно было бы выразить глубочайшее сочувствие августейшим родителям.

Императора Франца Иосифа отвлекают дела, связанные с управлением государством. Но Елизавету, которая снова ведёт слишком однообразную тихую жизнь, начинает одолевать печаль и отчаяние. Хотя сейчас она снова целый день и усерднее, чем когда-либо, занимается греческим языком, с каждым днём её всё больше донимает гнетущая тоска. Спустя примерно две недели после трагедии она признается, что чувствует себя так, будто бы её ударили по голове и она до сих пор не может оправиться от этого, словно оглушённая. Иной раз она шепчет Валерии:

— Ах, с такой тяжестью на душе я не в силах рассказывать папе что-нибудь отвлекающее. Теперь я убедилась, что всемогущий Иегова намерен увести меня в глушь, где я проведу свои последние дни отшельницей, посвятив себя Ему, созерцая Его божественное величие и восхваляя Его. Так мне суждено, и Господь ведёт меня к этому, хочу я того или нет.

Слова Рудольфа в предсмертном письме, обращённые к Валерии, производят особое впечатление на Елизавету, которая придерживается теперь того же мнения, что Австро-Венгрии больше не устоять. Она распадётся, считает императрица, как только император, удерживающий её силой своего характера и самоотверженным выполнением долга, не сможет больше оберегать от развала это непрочное государство. «Трудно представить себе больших антиподов, — записывает Валерия в своём дневнике, — чем папа и мама. И всё же я иной раз задаю себе вопрос, кто из них достойнее в этом горе. Очень много забот мне теперь часто доставляет мама. Она способна на великие дела и не способна на мелочи. Сейчас, когда волнения уступили место однообразию повседневной жизни и папа, по крайней мере внешне, остаётся таким же и трудится как всегда, маме такая жизнь представляется тягостной и безотрадной. Она боится также, что её всё больше усугубляющаяся скорбь становится в тягость папе и они перестанут понимать друг друга». Валерия с ужасом убеждается, что эта мысль становится у Елизаветы идеей фикс, в которой её невозможно разубедить, и ей приходится слушать, когда мать заявляет ей: «Если бы Иегова призвал меня к себе, чтобы развязать руки папе и не отравлять тебе будущее семейное счастье мыслью о безрадостной жизни, которую мне придётся вести без тебя!»

Иногда от постоянного волнения Елизавета принимается громко смеяться сквозь слёзы и говорить о сумасшедшем доме, в котором она наверняка рано или поздно окажется, и так далее. После всплесков глубокой скорби ею овладевает полная апатия. Тогда она полностью забрасывает и свои излюбленные занятия: Гейне, Грецию и всё прочее. Например, комитет по сооружению памятника Гейне на его родине в Дюссельдорфе, который возник по её собственной инициативе, в ответ на свой запрос получает уведомление, что Её величество отказалась поддерживать его.

Теперь больше чем когда-либо императрица занимается выяснением причины трагедии. Письма Рудольфа, в том числе и к императрице, содержат самые общие выражения и обеспечивают полнейший простор для всякого рода предположений. Их величествам далеко не всё ясно. Франц Иосиф вначале придерживался той точки зрения, что всё случившееся не более чем любовная трагедия с участием баронессы Вечера. Теперь он разделяет мнение Видерхофера, будто кронпринц умер от душевной болезни. Эта мысль поддерживает его, но высказывать её в присутствии Елизаветы слишком часто не рекомендуется. Валерия считает, что любовная история — далеко не единственная причина трагедии. Мнение на этот счёт Елизаветы неоднозначно — она то тяготеет к взгляду Франца Иосифа, то к точке зрения Валерии. Во всяком случае, этот вопрос вызывает ощущение какого-то смутного страха у всей семьи.

Франц Иосиф замечает, что настроение жены становится день ото дня всё более подавленным. Он спешит к Валерии:

— Сделай всё возможное, чтобы мама, которую опять стали мучить боли в ногах, поехала в марте на воды, как делала это каждый год.

Валерия прилагает для этого все силы. Однако Елизавета отказывается:

— Нет, я не желаю даже слышать об этом. Сейчас я не вправе оставлять папу одного. Да и фрау Шратт нет здесь, чтобы развлечь его, — она в отпуске. Я, наверное, поехала бы, но не сделаю этого, даже если сойду с ума, оставшись здесь.

Наступила весна, фруктовые деревья облачаются в свой цветочный наряд, великолепные погожие деньки создают обитателям живописно раскинувшегося королевского замка в Офене прекрасное настроение, а у Елизаветы никак не укладывается в голове, что природа, безразличная к человеческим бедам, снова пробуждается во всём своём блеске и великолепии. И вот, возвращаясь как-то вечером цветущим садом Бурга, она говорит Валерии:

— И как только Рудольф решился никогда больше не видеть весну?

Глубокий траур, в который погружен двор, лишь усугубляет давнюю склонность императрицы к полному уединению. Впрочем, её удаётся склонить провести Пасху вместе с императором в Ишле, а затем в конце апреля отправиться в Висбаден. Газеты всего мира уже распространяют нелепые слухи, будто императрица охвачена безумием. «Берлинер Тагеблатт» 21 апреля 1889 года помещает пространную статью. «Матэн» 12 апреля, затем «Голуа» 13 апреля и снова «Матэн» 17 апреля изображают физическое и психическое состояние императрицы как крайне тревожное. Там можно прочесть, будто бы она страдает так называемым «Фоли резонит» [65] , качает на руках подушку и спрашивает приближённых, красив ли новый кронпринц. Одни газеты сочиняют фантастические истории, в которых, например, фигурирует король Баварии, а другие подхватывают эти бредни и моментально наполняют ими мировую прессу.

Эти сведения опровергают, ссылаясь на то, что императрицу ежедневно можно встретить на прогулке в Висбадене и его окрестностях вместе с дочерью и другими лицами, но ничто не помогает. Публика верит тому, что ей предлагают прочитать за завтраком, и императрица для неё отныне сумасшедшая, даже если она всего лишь отличается от остальных людей и охвачена глубочайшей печалью. Ида Ференци считает в это время своим долгом обратить внимание императрицы на то, какие слухи о ней распространяют. В качестве ответа Елизавета не раз появляется на публике сначала в Висбадене, а потом и в Вене по поводам, которыми она иначе не воспользовалась бы, с тем, чтобы хоть немного ограничить поток этих вздорных слухов.