Тициан Табидзе: жизнь и поэзия
вернуться

Табидзе Тициан Юстинович
Шрифт:

ИЗДРЕВЛЕ

Издревле дня каждодневной вершиной В Грузии вина сердца веселили, В руки из рук те спешили кувшины, Как от Дербента до Никопсии. С собственной кровью смешав, как причастье, Пил удалец их у смерти порога, Резал, сшибаясь, татар он на части, Шашке доверив и битве дорогу. Сгинули в бурях те крестоносцы, Нет и красавиц, что в башнях томятся. Кто их вспомянет? Кто в них разберется? Кто за них выпьет? Нам ли стараться… Пел на Арагве Бараташвили, «Химерион» меня душит доселе, Коршуном вглубь взметнулся, и взмыли Ветры — еще холодней, чем в ущелье. Что же мне слезы любимой и милой? Вихрь не прошу рыть могилу я с визгом. Пусть же сгорят мои кости и жилы И в крематории новом тбилисском. Братцы, струею прекрасного света Пенятся роги и в ветер и в стужу, В Грузии трудно бранить нам поэта За то, что с вином так издревле он дружен. 7 января 1927

ШАРМАНЩИКИ И ПОЭТЫ

В Белом духане Шарманка рыдает, Кура в отдаленье Клубится. Душа у меня От любви замирает. Хочу я в Куре Утопиться. Что было — то было, Пирушка-забвенье. Принесите из Арагвы Форели! Оставлю о милой Одно стихотворенье: Торговать мы стихом Не умели. «Нина, моя Нина, Замуж не пора ли?» — «У тебя не спрошусь, Если надо…» Играй, мой шарманщик, Забудь о печали! Для меня мухамбази — Отрада. Танцор на веранде Плывет, приседает. Любовь за Курой Устремилась… «Сначала стемнеет, Потом рассветает. Тамрико от любви Отравилась!» Неправда, шарманщик! Забудь это слово! Ей зваться Тамарою Сладко. Но только красавица Любит другого: В поклонниках нет Недостатка. Играй же, шарманщик, Играй пред рассветом! Один я ей дорог, Не скрою. Как быть ей со мною, Гулякой-поэтом? Розы в Грузии Сеют с крупою. Но коль ты задумал Потешить грузина, И твое, видно, сердце Томится. Знай, найдет себе мужа Черноокая Нина, Не захочет Тамрико отравиться. Есть для женщин закон: Их девичество кратко. Скоро сыщет девица Супруга. Мы же гибнем, шарманщик, Жизнь отдав без остатка, Нам и пуля сквозь сердце — Подруга! 16 февраля 1927 Тбилиси

ВСТРЕЧА С КОНСТАНТИНОМ БАЛЬМОНТОМ БЛИЗ МОСКВЫ В ЛЕСНОМ ГОРОДКЕ

Мы полем шли… Доверчивей ребенка, Волшебник, за тобой я поспешал. Ты — легкий шаг, походка, как поземка — Ветрами, как Христос, повелевал. «Я был в России. Грачи кричали. Весна смеялась в мое лицо». Носился ветер с прошлогодним сором И прядь волос медовых развивал, И каркал ворон, или плакал ворон, Твои стихи картаво повторял. «Я был в России. Грачи кричали. Грачи кричали: зачем, зачем?» И у тебя я был… И плакал ворон, О чем он плакал, разве угадать? Но родина вставала перед взором, И слез горячих я не мог унять. Десятилетье огненное это Из памяти не выжгло прошлых дней. Но сколько же в то лето было света, Что до сих пор светло в душе моей! — «Важа Пшавела в это лето умер», — Сказал и сам не поднял головы. В предсмертной жажде он как обезумел И словно бык просил: травы, травы… С тех пор меня не покидало чувство, Что на два солнца я взглянуть успел. Фантазии ли, нежности ли буйство, Но с этим я бы умереть хотел. «Собачья» ли «площадка», где я маюсь? Никольская ли церковь? Все, как встарь… Но позвонить у двери не решаюсь, — Здесь прежде был престол, сиял алтарь. Здесь Скрябин день и ночь со смертью бился, Звучал здесь Руставели… Я читал Оригинал… и пот с меня струился. Здесь Грушко, наш декан, тогда живал. И ты читал… Нет, так берут аккорды, Так мед из сотов пьют, так льют свечу!.. И я родной земли почуял корни, Цветущую увидел алычу. Что, Балтрушайтис дремлет? В самом деле? Хорош Волошин, с головою льва! И вдохновенный голос Руставели Покрыли зимней нежности слова. Тебя, великолепного поэта, Ждут с голубыми рогами друзья, Второго «Витязя в тигровой шкуре» где-то Тбилиси ждет, ждет Грузия моя. Уже тогда, и порознь и вместе, Пытались футуристы мир менять… Но мы, мы данники одной, старинной чести, И нам с любовью в сердце умирать! Февраль 1927 Тбилиси

ТБИЛИССКАЯ НОЧЬ

Как будто умирающая, ночь Вся изнывала, как певец в ударе. Иль вправду помогли ей изнемочь Там, за Курой, рыдающие тари? И на плоту сосновом пел старик. И песни незапамятная старость, Преобразив его гортанный крик, На что-то там надеяться старалась. А я чем жив и до чего дошел? Как Шавнабада, черен я и гол. О чем же сердце плачет человечье. Сжигаемое известковой печью? Зачем мне стол, накрытый на плоту, И то вино, что бражники глушили? Схватить бы лучше в руки бомбу ту, Что некогда швырнул Джорджиашвили. Вот чем я стал и до чего дошел. Как Шавнабада, черен я и гол. Клянусь вам честью, я бедней и жальче. Чем тот обугленный загаром мальчик. Я буду петь индустриальный вихрь И старый мир крушить, как плот дощатый. Икар взлетел на крыльях восковых, Но не крылам, а сердцу нет пощады. Прости мне, если сердце залито Еще слезами о заре весенней. Я сам ревную к нищему за то, Что он поет и плачет об Арсене. Я сам на загнивающем плоту, На том дощатом лебеде сосновом, Но я не кончил. Я еще расту. Еще надеюсь: все начнется снова. 16 марта 1927

В КАХЕТИИ («Слушайте зов Алазанской долины…»)

1
Слушайте зов Алазанской долины, Гости далекие, голос старинный. Пробуйте, пейте вина Кварели, Чтобы сердца на пирах потеплели. Всех приведите: певцы здесь желанны, Стол им открытый лозы обвили, В Шильде споет вам Дедас Левана Или в Артанах — Каралашвили. Пусть по селеньям прокатится громом Мравалжамиер — чужим и знакомым, Пусть им послышится град в Цинандали, — Где еще сердце так песни вмещали? Стол задохнется от песен застольных. Будь же названия зятя достойным, Рог подымай, не смущаясь, почаще, Вылей здоровье Кахети сладчайшей.
2
Знаю, стреляли семь братьев… Но где же Их попаданье? — Промазали вместе. Только единожды выстрелил дед наш, — Тур вниз ногами повиснул на месте. Пусть семь поэтов пустят, как стрелы, Семь своих песен — все мимо промчатся. Путь пересек им Важа Пшавела, Обвалом над ними повис Чавчавадзе. Герои Кахетии, эти — другие… Где состязаться достанем мы силу? Поднимем же чашу, друзья дорогие, И выпьем за ту, что на свет их родила. Ведь рвется, как оползень, песня в привете, Когда проезжаешь долину Кахетии… 17 апреля 1927 Тбилиси

«Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут…»

Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут Меня, и жизни ход сопровождает их. Что стих? Обвал снегов. Дохнет — и с места сдышит, И заживо схоронит. Вот что стих. Под ливнем лепестков родился я в апреле. Дождями в дождь, белея, яблони цвели. Как слезы, лепестки дождями в дождь горели. Как слезы глаз моих — они мне издали. В них знак, что я умру. Но если взоры чьи-то Случайно нападут на строчек этих след, Замолвят без меня они в мою защиту, А будет то поэт — так подтвердит поэт: «Да, скажет, был у нас такой несчастный малый С орпирских берегов — большой оригинал. Он припасал стихи, как сухари и сало, И их, как провиант, с собой в дорогу брал. И до того он был до самой смерти мучим Красой грузинской речи и грузинским днем, Что верностью обоим, самым лучшим, Заграждена дорога к счастью в нем». Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут Меня, и жизни ход сопровождает их. Что стих? Обвал снегов. Дохнет — и с места сдышит, И заживо схоронит. Вот что стих. Апрель 1927

ТОГО СКРЫВАТЬ НЕ НАДО

Дезертиры палят из ружей. Рыжей кровью течет Лиахва. Проступив из души наружу, Прожитое тленом запахло. Десять лет — будто рябь сквозная, Страшных снов обугленный свиток. Как я выдержал, сам не знаю, Столько горечи, столько пыток. Для страдающего поэта Все слова потеряли цену. Пусть расширилась сцена эта, Мертвецом я вышел на сцену. Так в грузинской сказке: бедняга Набредает на ключ бессмертья. Он домой воротится с флягой — Тут ему и крышка, поверьте! Так с поэтами происходит, Что, видать, от рожденья хилы. Если слава их и находит, То лежит на плитах могилы. Их стихи — словно кубки яда. Им отравы скрывать не надо. 16 мая 1927