Тициан Табидзе: жизнь и поэзия
вернуться

Табидзе Тициан Юстинович
Шрифт:

ИЛАЯЛИ

Посвящается Али Арсенишвили

В Скифии я… Киммерийские сумерки Испепеляют. Слышишь, Али, твоим голосом Пушкина снова читаю. Слезы фонтана Бахчисарая меня Обливают… Старым фонтанам оплакивать нас Не мешаю. Спрашивал я и у ночи — у скифской, Дремучей: Где наша юность? Блаженство? Восторг, упоенье? Кто запечатал сердца наши Кровью сургучной? Кто так и не дал взрасти, возмужать Вдохновенью? Скоро в Тбилиси, как некогда Важа Пшавела, Я привезу новых песен Тугие хурджины… Все-таки больше, чем песен, Везу я тоски и кручины, Вот уж в чем родина И без меня преуспела. Духом печальным Овидия Мог бы поклясться, Мы еще ближе друг к другу, Чем некогда были. По Руставели мечтаю с тобою Пошляться, Мы бы забытые строки стихов Воскресили. Припоминаю, он шел Лоэнгрином Навстречу… Яблони к Белому мосту и лебеди Так выплывали… Рыцарем помню тебя и поэзии Данником вечным… Ах, в Кутаиси какие рассветы Мы не замечали! Вспомнил Тбилиси… Молочное утро На Вардисубани, Речи сумбурные, пар от стихов, Илаяли… Бредит духан, погружаясь в Саят-Нову, Как в омут… Все-таки что-то, Али, от огня, от того, Не могло не остаться! Год восемнадцатый. Год восемнадцатый! Будь же он проклят! Все мы — гусары, Али! Летучие все мы — Голландцы! Плачет душа моя, плачет бессмертная, Праведность — завтра! О, в светлячка воплотившийся Дух Илаяли! Буэнос-Айрес… Кастилия И Алехандро! Вот и малайцы!.. Они одеялами белыми Головы все обмотали. Этим мучительным дням Отошла панихида. Их Сабанеева нежно оплакала И Провиденье. Что же и нынешней ночью Я колокол слышу Давида? Все — сновиденья. И Скифия эта моя — Сновиденье. 14 августа 1925 Анапа

ПОСВЯЩАЕТСЯ ЧУЖЕСТРАНКЕ

Стих не прочтешь ты этот, и о нем Ты не услышишь. Говорил тогда я: «Лишь о Тифлисе вспомнишь ты ночном, Лишь он останется, не увядая». Был исцарапан я, изранен. Что ж? Тифлис и тигра помнит посещенье. И разве розу без шипов найдешь? Кто строгости твоей придаст значенье? Сперва тебя Фатьмой хотел я счесть. Сам выдавал себя за Автандила. Перчатками, оберегая честь, Словно кинжалами, меня ты била. Зачем поведал я про случай тот? Олень не станет восхвалять поляны И травы их. Но если воспоет Тебя другой — припомни Окроканы. Октябрь 1925 Тбилиси

ИЗ ПОЭМЫ «ЧАГАТАР»

Как бы я ни был покорен, я смею Голос возвысить и требую слова. Что мне идея! — любую идею Память позором одернет сурово. Гумна тбилисские. Здесь, может статься, Гибли под цепом невинные дети. Мне не дадут в стороне оставаться, О мой Тбилиси, страдания эти! Я на себя призываю побои. Дайте мне слово, я слышу доныне, Как Александр горевал над Курою, Плач Шамиля различаю в теснине. Кто-то сталь сабли без устали точит, Рвется к Дарьялу, неистово лая. Каджи над Тереком в бубен грохочут, Вот и Казбек, как свеча восковая. Голос мой с голосом гордым животных — Льва и орла — не сравнить, слишком тонок. Поскрип заслыша досок эшафотных, Заверещу, как на бойне теленок. Смерть подступила к Ага-Мамед-хану. Хватит, довольно топтал он Тбилиси. В строй ратоборцев марабдинских встану, Чем я не ровня героям Крцаниси! С доблестью званье поэта сравню я, — Званье воителя доблестней вдвое. Как я люблю эту землю святую — Грузию объединили герои! И завещаю я в ночь невезенья, Самую страшную ночь моей жизни: Будь Александра-царевича рвенье Вечным — ведь это печаль об отчизне! И, как мюрид, я клянусь бородами Славных — Шамиля седой бородою И Александра — они наше знамя: Пусть я призванья поэта не стою, Пусть же оно от меня отвернется Безоговорочно, без сожалений, Если и мне совершить не придется Дела, достойного ваших свершений! Ноябрь 1925 Тбилиси

«Жить легко и свободно хочу я, несвязанный атом…»

Жить легко и свободно хочу я, несвязанный атом. И у нас можно делать добро без страстей и огня… На персидском ковре я лежу азиат-азиатом, И овчарка моя беспокойно глядит на меня. Деловитый поэтик стишок свой в трактире запишет. — Мы не ровня с тобой! — крикну я. — Брось перо и свечу! Лучше «Ангела-всадника» ты отыщи — хоть афишу: Я короны обломанной тоже, голубчик, хочу… 1925(?)

«Вспомнилось детство, топи Орпири…»

Вспомнилось детство, топи Орпири, Крыши в соломе, таянье дня… Мальчик я самый неистовый в мире — Лучше и пальцем не трогать меня! Чудится: в чаще прибрежной возводит Башню за подвиг красавица мне… Я с Саакадзе в военном походе, Персов сражая, несусь на коне… Середина 1920-х гг.

ОРПИРИ

Да где ж они, все эти двадцать лет?.. Опять лежу ребенком на подворье. Еще своих не оставляли мет На лбу моем ни радости, ни горе. В озера опускается закат. Как Саваоф, застыла Нарикала. И вид окрестностей замысловат: В нем узнает ошеломленный взгляд Тамары достопамятный наряд — Над этим платьем десять лет подряд Сто мастериц голов не подымало. Поэзия, втяни меня, втяни В могучее свое коловращенье. …Как я люблю глаза открыть в тени, Как женственно листвы прикосновенье. Меня терзает неба высота! Холодный блеск светил изводит зренье! Стихи со мной лукавят неспроста И вызывают вновь сердцебиенье. Чем безыскусней скажешь, тем скорей Твои слова другим придут на помощь. …И яблоневой белизной своей О грудь мою уже разбилась полночь. В прожилках небо. Ни души на свете. Под утро непременно будет ветер. 20 февраля 1926 Тбилиси

СЕРГЕЮ ЕСЕНИНУ («Так жить — одному Чагатару под силу…»)

Так жить — одному Чагатару под силу. Свободен ты был, словно конь на скаку. Скорблю я. Возьми за собою в могилу Вот эти стихи за строкою строку. Степная печаль за тобою по следу Гналась и гнала до Дарьяльских высот. Мы плачем. Кружи хоть по целому свету — Что толку? Душа от себя не уйдет. Нет счета слезам и конца угрызенью Безжалостной совести, меры стыда. Но разве из тех, кто не рад был спасенью, В живых ты один оставался тогда? Стихи твои кровью сердечной стекали Из раны пожизненной, капали вновь. Но разве ты смертью спасешься? Едва ли. Лишь кровь приумножит пролитую кровь. Светало. И с пьяною удалью кепку В котле из-под хаши Паоло варил. Светало. И смерть обняла тебя крепко, На улице кровли мороз серебрил. Поэзия не изменилась. И зори. Как встарь, словно двери, откроет она. Но мне все сдается, прикончат нас вскоре — Такие внезапно пришли времена. Верны твоему завещанью, отныне Мы в каждом застолье тебя помянем. Ты кровью исходишь в глухой мешковине, Как хлеб, пропитавшийся красным вином. Ей-Богу, мы родичи были друг другу — Монгольскую кровь разгоняли сердца. Взяв душу, стервятники в небе по кругу Парят, чтоб и падаль склевать до конца. Давно Амиран изнемог здесь от пыток — Подобная участь и нам суждена. Как мирро, ты выпил смертельный напиток — И нам допивать это зелье до дна. Взревел по тебе, так что треснул от рева, У Чопурашвили орган заводной. Скрываю я даже от брата родного, Какой в моем сердце спекается гной! Вовек потому не избуду печали, Что верности клятвы, признанья в любви При жизни, Есенин, тебя не застали, Ты не отзовешься — зови не зови. Друзья, если головы наши в канаву Покатятся разом, пусть знает любой, Что, как бы то ни было, братом по праву Есенина Орден считал Голубой! 28 февраля 1926

ТАНИТ ТАБИДЗЕ («Саламбо, босоногая, хрупкая…»)

Саламбо, босоногая, хрупкая, Ты привязанною за лапку Карфагенской ручною голубкою Ходишь, жмешься и хохлишься зябко. Мысль моя от тебя переносится К Карфагену, к Танит, к Ганнибалу. Он на меч свой подставленный бросится И покончит с собой, как бывало. Сколько жить мне, про то я не ведаю, Но меня со второго апреля Всю неделю тревожат, преследуя, Карфагенские параллели. Я в Тбилиси, но дерево всякое, Травка, лужица гонят отсюда, И лягушки весенние, квакая, Шлют мне весть с деревенского пруда. Спи, не подозревая ни малости, Как мне страшно под нашею крышею, Как я мучусь тоскою и жалостью Ко всему, что я вижу и слышу. 2 апреля 1926 Тбилиси