Тициан Табидзе: жизнь и поэзия
вернуться

Табидзе Тициан Юстинович
Шрифт:

ОРПИРСКИЙ ЗЛАТОУСТ

Не путай с златоустом-окропири Лягушку, надрывающую горло! Легко узнать и в царственной порфире Болтунью, выступающую гордо. Я сам ее воспитанник, наследник, Поэт Табидзе — сквернослов… О, Боже! На Рождество, на Пасху и в Сочельник Я говорю всегда одно и то же. С амвона церкви, церкви улетевшей, Читает квакша проповедь, поди ж ты! Так в казино крупье: «Вот карта ваша!» Так в баккара: «Все ваши карты биты!» А прямота какая! А публичность! (В речах не столько пыла, сколько пыли.) В поэзии, увы, исчезла личность… Жива лишь в Рафаэле Эристави! Вот это праздник! (Если вы читали Его стихи и чудом не забыли.) О, если бы поэзию любил я Или хотя бы Грузию, как, скажем, Любила моя мать свою корову! (И ты, кому смешно все это слушать, Так собственных детей любить не можешь.) Кому где квакати — судьба, кому где пети… Еврею Даниэлу — в Имерети, В Кахети — пети Дедасу Левану… (Все ждут стихов небесных, словно манну!) А вот невесты, горлицы мои, В ночь, страшную для них, поют стихийно? Стихи Акакия поют, стихи Ильи. (Я все отдам, чтоб стать хрестоматийным!) Георгий Саакадзе — снова с нами. И в небольшом приданом, говорят, Был непременно «Вепхвисткаосани». У нас стихами вас благословят. (Но дадаисты в чохах и папахах! Джавахишвили Иванэ — в Плутархах!) Все ходят в гениях. У нас любой — поэт. (Лишь о Табидзе диссертации все нет! Воистину, прелестна левизна В поэзии, где древность — новизна.) К поэзии огромен интерес. Иметь единоличного поэта Всем хочется… И в Грузии он есть! Да у любой веснушчатой девчонки Был собственный поэт. В обычьях — это. Спустись сегодня Богородица с небес, Боюсь, она б осталась невоспета! Все квакает орпирский златоуст, Ораторствует жаба, раздуваясь: «Кому писать стихи здесь трудно, пусть Об этом скажет прямо, не смущаясь. Смелей! Смелей! Воды набрали в рот? Смешней ваших стихов — смешней вы сами! В век электрификации и НОТ — Не человек, кто занят лишь стихами!» Спросите у любого, кто к вам вхож, Поэта, тонко знающего дело… От чьих стихов его охватит дрожь? Стефана Малларме или еврея Даниэла? Май 1923

МЕЛИТА («Имя мое — Тициан, — как ни странно…»)

Дадаистический мадригал

Имя мое — Тициан, — как ни странно, Больше всего опозорено Сравнением с бархатом Тициана На старинных полотнах разодранных… Ведь не предвидел, честное слово, Ты, Тициан, двойника такого! Мери Шервашидзе висит портрет, Вырван из журнала Диасамидзе — Художник писал его несколько лет. Глядит на мой стих с улыбкою дама, Лицо Богоматери у нее — Издревле таким воздвигали храмы… И сверху глядишь на меня ты, Мери, — Я из журнала Сандро Канчели Вырвал этот портрет — Художник писал его несколько лет… А ты, Мелита, смотришь на чистое Небо Тютчева — небо Рима. В Италии, думаю я, футуристы Сейчас от тебя в восхищении… Тбилиси ж идет на убыль незримо, Всё медлит и медлит землетрясение. Май 1923

ТБИЛИСИ («О землю посохом ударил Горгасал…»)

Ода

О землю посохом ударил Горгасал, И город мой восстал на горе и на муки. Он голосами павших лиру мою звал, Бесчисленных крестов протягивая руки. Сказаньем песенным хотел бы в высоту Над Картли взмыть в заоблачные выси. От смертной жажды изнывая на лету, Подобно соколу в легенде о Тбилиси. В Куру потоками стекала кровь с полей, Врагом растоптанных и кровью напоенных; Катились наземь купола твоих церквей В те дни с плеч каменных, как головы казненных. Меч Саакадзе на врагов за взмахом взмах Тогда обрушивал разящие удары; И, как снопы на окровавленных токах, Детей расплющивали досками татары. Навек с душой царя Ираклия ушла Печаль, окутанная сумеречной правдой, Когда над Картли дымно розовела мгла От моря крови и от зарев над Марабдой. О том поэты нам не смеют рассказать, Листая летопись измученной столицы, И даже Руставели отводил глаза От крови, склеившей шафранные страницы. И если чья-то песнь, как стих Саят-Нова, Как лебедь, крылья над тобою распростерла, То знай, что эти полумертвые слова Текут из насмерть перерезанного горла. Ты — город-мученик, и вечный твой гранит Мне стал уже давно источником мучений, — Певец твой легендарным соколом сгорит В неопалимости купины поколений… Так жди, когда, тобой сраженный влет, Поэт к ногам твоим, как сокол, упадет. 1923

СКВЕРНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

Шесть лет собиралась, А ныне исторгла Душа моя стихотворенье… Его назову «Воскресеньем Лафорга», — Скверней я не знал воскресенья! Не слышится звона колоколов, Стоят, как призраки, храмы. Ах, если бы я не сказал этих слов, Желчь в сердце б мне хлынула прямо! Похвастать могу, что даже во сне Являюсь я истинным богом лени; А если прибавить, что вижу в вине Родную стихию, исток вдохновенья, — То в Грузии нашей могу при этом Самым великим прослыть поэтом! Теперь сюда, пожалуйста, гляньте: Котэ Марджанишвили, Шалва Дадиани, Ушанги Чхеидзе, Сандро Ахметели Восседают в цирке братьев Танти На юбилее Кула Глданели. У карачохелов сих, в самом деле, Откуда такой темперамент возник? Стоит на арене бедняга Глданели, Как прогоревший купец-оптовик; А перед нами — его прежний портрет, Но силы железной — в помине нет. Как самоубийцы, бредут по проспекту Гаприндашвили и Надирадзе, поэты… Потом — от жары шумит в голове — Задыхаемся мы на «Веселой вдове». Описано в этом стихотворенье Одно упраздненное воскресенье. Потом — ведь время летит вперед — Уж так не смогу развлекаться я… Пора настает, начало берет Стиха электрификация. Июль 1924 Тбилиси

МУХАМБАЗИ, КОТОРОЕ НЕ ПОЕТСЯ

Из Ортачалы плыл Орбелиани С уловом рыбы в легком челноке, Зурна звенела в утреннем тумане, Как будто бы подъем в татарском стане Пронзительно трубили вдалеке… И зурначами встрепанное утро Уже грузилось в сливах на мулов, В корзинах отливая перламутром Росы коджорских утренних лесов. Саят-Нова словами поутру Трясет за косы сонную Куру, — Там песнь его вовсю Каро горланит: «Где прогремят стихи Саят-Нова, Там гром гремит и клонится трава!» И вот проснулся мой Тбилиси, Спросонья потянулись цепи гор. Ущельями зевнув, поднялись выси И вызывают сердце на простор. На двух горах с зарею над Кабахом Необычайно снег порозовел, Как на щеках сестер, которых замуж Орбелиани выдать не успел. С зарей еще прекрасней храм Кашвети. В такое точно время, на рассвете, Орбелиани плыл в родные дали, Туда, где тамаду уже давно Рога, вином наполненные, ждали И подносили с криками вино: «А ну-ка, парень, пей до дна смелее!» Я — Тициан. Пусть знают, как я пью… Но я в стихах во много раз сильнее: Не только гром гремит под песнь мою — Она под шум кладбищенской травы Рассыплет в щепы гроб Саят-Новы. Май 1925

РАСТЯНУТЫЙ МАДРИГАЛ («Ты вся отточена, как сабля Мачабели…»)

М<арте> М<ачабели>

Ты вся отточена, как сабля Мачабели. Ты — выше виселицы! Взор твой — это взор Мадонны в час, когда от белой колыбели Падет на Картли он, и светел, и нескор. То мне река Лиахва снится… То не спится… А лишь засну: и бой! И мчится атабек! Плывут тела татар сраженных. И Аспиндза В Куру засмотрится отныне и навек… Опять в грузинских погребах играют вина, И рыцарь к рыцарю спешит, и к рогу — рог. Бессмертно солнце наше! Нет еще грузина, Чтоб перед смертью он забыть об этом мог. Не быть мне мастером, стыдливым и невинным — Пусть он царицын лик во фреске сохранит, — Но надо стыд забыть, чтобы пером гусиным Махать настойчиво, когда клинок звенит. Вот сердце! В Картли ты — последняя царица! Возьми себе — да из него не пожалей Корону вырезать. Пусть побледнеют лица Других поэтов от гиперболы моей. Июль 1925 Тбилиси

МАТЕРИ

Я был похож на Антиноя, Но все полнею, как Нерон. Я с детства зрелостью двойною Мук и мечтаний умудрен. Я вскормлен топями Орпири, Как материнским молоком. Будь юношею лучшим в мире — В два дня здесь станешь стариком. В воде ловили цапли рыбу, И волки резали телят. Я людям говорю «спасибо», Которые нас возродят. Я лить не стану слез горючих О рыщущих нетопырях. Я реющих мышей летучих Не вспомню, побери их прах. Ты снова ждешь, наверно, мама, Что я приеду, и не спишь: И замер в стойке той же самой, Как прежде, на реке камыш. Не движется вода Риона И не колышет камыша, И сердце лодки плоскодонной Плывет по ней, едва дыша. Ты на рассвете месишь тесто — Отцу-покойнику в помин. Оставь насиженное место, Край лихорадок и трясин! Ты тонешь вся в кручине черной. Чем мне тоску твою унять? И рифмы подбирать позорно, Когда в такой печали мать. Как, очевидно, сердце слабо, Когда не в силах нам помочь. А дождь идет, и рады жабы, Что он идет всю ночь, всю ночь. Отцовскою епитрахилью, Родной деревнею клянусь, Что мы напрасно приуныли, Я оживить тебя берусь. Люблю смертельно, без границы Наш край, и лишь об этом речь. И если этих чувств лишиться — Живым в могилу лучше лечь. Июль 1925 Тбилиси

ТАМУНЕ ЦЕРЕТЕЛИ («Никогда не бывало так радостно мне…»)

Никогда не бывало так радостно мне, Как сегодня. Не знаю, в чем дело. Не хочу я, чтоб сердце горело в огне, А искусство мое охладело. Из ворот Ташискари летит ураган, Блещет пламенем шлем Моурави. Серп луны изогнулся, прорезав туман, — Скорбный месяц в холодной оправе. Замирая, не в силах я глаз отвести От развалин старинного стана. Опоясан мечом, я стою на пути, Но не видно нигде басурмана. И стихи Гуриели похожи на стон: «Кто прославит Тамарины чары?» Жизнь моя — только миг, но разрублен и он Соименницей дивной Тамары. Кто прославит Тамару? И этой другой Кто споет, распростершись во прахе? Светозарная Картли горит надо мной, И в плену я у стен Моди-Нахе… Июль 1925 Боржоми