Шрифт:
Ода «Тбилиси», как и многие стихи Тициана Табидзе, декларативна. Она — своего рода поэтическая программа-максимум — раскрывает сущность поэтического «подвижничества», как оно теперь представляется Тициану Табидзе: мужество поэта — в том, чтобы взглянуть в глаза тысячелетней трагедии своего народа. Это трагедия отдаленного, невозвратимого прошлого:
Навек с душой царя Ираклия ушла Печаль, окутанная сумеречной правдой, Когда над Картли дымно розовела мгла От моря крови и от зарев над Марабдой. О том поэты нам не смеют рассказать, Листая летопись измученной столицы, И даже Руставели отводил глаза От крови, склеившей шафранные страницы…Печальная правда минувших столетий страшнее того, что писалось о ней! Это сказано о грузинской литературе. Грузинская литература минувших веков пронзительно и буднично трагична; она не знает ни счастливых литературных финалов, ни благополучных поэтических судеб. Поэты прошлого — участники народной трагедии, их судьбы выразительны, будь то безвестно умерший гениальный Шота Руставели или Давид Гурамишвили. Тициан в статье «Давид Гурамишвили и Важа Пшавела» вспоминает драматическую биографию Давида Гурамишвили: в юности его похитили в поле лезгины — в середине восемнадцатого просвещенного века; его стенания в плену Табидзе уподобляет великим причитаниями псалмопевца Давида, в голосе Гурамишвили он слышит «отчаянные стоны тысяч грузинских невольников, которых продавали в рабство на анатолийских и стамбульских рынках». Был, по преданию, отравлен в Бессарабии в 1791 году посланный туда из Грузии дипломатом блистательный царедворец, непревзойденный мастер стиха Бесарион Габашвили (Бесики). Годом позже, во время нашествия персов, в Тбилиси погиб его современник — легендарный Саят-Нова, народный певец многонационального Тбилиси, чьи песни звучали на трех языках: на армянском, грузинском и тюркском.
И если чья-то песнь, как стих Саят-Нова, Как лебедь, крылья над тобою распростерла, То знай, что эти полумертвые слова Текут из насмерть перерезанного горла…Вершина поэтического взлета в оде «Тбилиси»: поэтическая метафора — лебедь с перерезанным (порванным) горлом, распростершая крылья над городом. Поэзия — лебединая песня… Красивый символ? Да, по преданью, Саят-Нова был зарезан в армянской церкви старого Тбилиси во время последнего разбойничьего налета на город полчищ Ага-Мамед-хана; певец похоронен у церковной стены. Песни Саят-Нова до сих пор поются…
Эта метафора становится постоянным, устойчивым поэтическим элементом лирики Тициана Табидзе:
Что же мне делать? Песней ли это Сердце мое взмывает, друзья? Нет, лебединой песни поэта С порванным горлом запеть нельзя… «Скифская элегия», 1926; перевод П. АнтокольскогоЭту метафору осенью того же 1926 года Тициан Табидзе развернет в стихотворении с полемическим заглавием «Поэма Чагатар» (Чагатар — прославившийся своею жестокостью сын Чингиз-хана; символический смысл этого звучного имени просквозил уже несколько раньше в стихотворении «Сергею Есенину»: «необъезженный жеребенок и кровавый, как Чагатар» — сказано о погибшем поэте).
«Поэма Чагатар» — о судьбе и долге поэта:
Нет, я не смирен, не знаю страха. Дайте мне слово, выскажусь прямо. Я не похож душой на монаха, Не утаю старинного срама. Друг мой Тбилиси, едва я вспомню, Как на гумнах молотили малюток, Пытку твою разделить легко мне, Изнемогаю от бедствий лютых. До полусмерти кнутом избитый, Здесь до конца скажу свое слово. То, что прошло, — не позабыто, В час полнолунья грезится снова…Откровенная образная перекличка с написанною тремя годами раньше одой «Тбилиси» подчеркивает преемственность главной мысли стихотворения: все трагедии прошлого остаются в сознании поэта: ничто не исчезает бесследно, не забывается, не вычеркивается из памяти народа, — поэт несет в себе это бремя («за всех расплачусь, за всех — расплачусь», — говорил Маяковский). Теряющиеся очертания безмерной ответственности поэта за происходящее, его причастность к жизни народа в целом, его сопричастность времени на всем его историческом протяжении — все это настраивает поэта на героический и, естественно, драматический лад; это — готовность к самопожертвованию, ибо если трагична участь народа, поэт — участник трагедии; он согласен быть ее искупительной жертвой:
Ну, так пускай не львиным рычаньем, Не благородным клекотом орлим — Буду я хриплым бычьим мычаньем, Сгину на бойне с порванным горлом! Встречу смело Ага-Мамед-хана, Не ворочусь и с поля Крцанисского [15] . Пусть не сияет, пусть бездыханна Слава поэта, родине близкого! Слава героя и выше и краше. Грузия! Ради нее в бесстрашье Столькие встали, все как один… Славою их бессмертных седин, Доблестью их клянусь я отчизне, Что не в поэзии — только в жизни Я свой хозяин и господин. Перевод П. Антокольского15
Здесь, на Крцанисских холмах, южнее Тбилиси, на правом берегу Куры, небольшое войско последнего независимого грузинского царя Ираклия II было разбито 11 сентября 1795 года многочисленным войском персидского шаха Ага-Мамед (Мохаммед) — хана, мстившего Грузии за союз ее с единоверной Россией.
В жизни поэт властен над своими поступками; в поэзии он — раб; он во власти порыва: его несет ураган истории.
…Возле нашего ясного моря Море крови уносит сердца… Разве язву смятенья и горя Мы не сможем отмыть до конца? Гибель Словом прекрасным и гордым Встретит лебедь с разрубленным горлом! «Запоздалые скачки», 1927; перевод С. БотвинникаМир поэзии Тициана Табидзе пронизывают цветные лучи лейтмотивов. Это мир, полный литературных ассоциаций и автоцитат. Достаточно вспомнить все эти переходящие из стихотворения в стихотворение эфемерные «призраки-храмы», похожие на эшафот, безликие «лафорговские воскресенья» или «жабу Лотреамона» — воплощение жуткой, не контролируемой сознанием душевной обнаженности, — поэт вводил «чужие» образы в свои стихи как «символы» собственных ощущений, впечатлений от окружающей его самого, вполне реальной действительности. Его обвиняли в литературщине, в подражательстве французским символистам, его называли «декадентом» люди, никогда не читавшие и даже не слыхавшие прежде имен Лафорга и Лотреамона, ни даже Рембо, Малларме; для них эти образы-лейтмотивы никак не звучали, их внутренний смысл был неведом и, естественно, не мог служить даже намеком на те реальные жизненные явления, которые подразумевал Тициан Табидзе. Для того чтобы эти образы «зазвучали», необходимо знать более широкий контекст той поэтической системы, приспособленной для выражения похожих, близких, но вовсе не тождественных ощущений и переживаний.