Она отодвинула енота и принялась копать ямку в сугробе. Когда пальцы переставали чувствовать боль, она совала их в рот. Хватала пушистого енота, прижимала к груди. Потом догадалась: засунула его под футболку. Казалось, от этого стало чуть-чуть теплее.

Она копала и копала, пока не выкопала небольшую пещерку. Она знала: осталось совсем немного. И ещё, несмотря на страх, холод и боль, она была почему-то уверена, что всё это — только сон. Что она вот-вот проснётся, и снова окажется дома, в своей тёплой, такой уютной постельке.

Но сейчас она должна была сделать то, чего никто не сможет сделать, кроме неё.

Она не почувствовала — пальчики уже ничего не чувствовали, — а увидела, наконец, то, что искала.

— Тарзан! — вскрикнула она.

Смёрзшаяся шерсть; твердая, как полено, лапа.

Осталось немного, ещё чуть-чуть.

И она, слизывая со щеки ледяные слезинки, старательно откопала бок и морду Тарзана. Она уже ничего не видела: в ледяной пещерке стало совсем темно. Она легла рядом с ледяным Тарзаном, обняла его, прижалась к нему, и стала дышать в каменную шерсть. Шерсть постепенно становилась мокрой и мягкой.

Алёнка с облегчением разревелась и затихла. В голове у неё всё спуталось, поплыло, и она провалилась во тьму.

* * *

Утром, сквозь сон, Алёнка услышала какой-то стук. Ещё не проснувшись толком, она уже догадалась, что это такое.

Баба на коленях стояла перед порогом и колотила слишком большим для её маленьких рук молотком.

Она бормотала при этом, то ли ругаясь, то ли молясь, и Алёнке, наконец, надоело притворяться. Она села на постели и спросила:

— Баба, что ты делаешь?

Баба посмотрела на неё из-под скрюченной спины.

— А, проснулась уже… Да вот… Чиню тут.

У Алёнки почему-то сильно закружилась голова. Так сильно, что она обеими руками ухватилась за постель, чтобы не свалиться на пол. Комната плыла перед глазами, и старые фотографии под стеклом, развешенные на противоположной стене, водили странный хоровод.

— Баба! — испуганно позвала Алёнка.

— Чего? — насторожилась баба.

— Мне что-то плохо… Голова кружится.

Баба с кряхтеньем поднялась с колен, отложила молоток, засеменила к Алёнке. Потрогала её лоб, всплеснула руками:

— Господи, да ты вся горишь… Простудилась, что ли?

Алёнка откинулась на подушку. Стало жарко, муторно. Было трудно дышать.

— Ай-яй-яй, — запричитала баба. — Всю зиму не болела, в морозы весь день на улице — и ничего. А тут потеплело — и на тебе… Ох, Господи!

Она пригорюнилась, подперев щеку рукой.

— Варенья тебе с водой развести? Кисленького?

Алёнка отрицательно качнула головой. Губы у неё почему-то мгновенно высохли и стали трескаться.

Баба посмотрела на неё внимательнее и взмахнула руками.

— У меня где-то аспирин был… Я сейчас. Подожди-ка…

Она вышла в кухню, стала копаться в ворохе газет, счетов, рекламных рассылок.

— Баба, — сказала Алёнка. — Ты зачем в порог иголок набила?

— Ась? — как ужаленная повернулась баба. Стопка газет рухнула с холодильника, и вместе с газетами — всякая всячина: Алёнкины заколки, расчёска, фантик от "чупа-чупса", календарики, вырезки из журналов, которые делала Алёнка.

— Ты зачем, баба, иголок в порог набила? — повторила Алёнка, дыша с трудом, открытым ртом.

— Дык… А ты откуда знаешь?

— Видела.

— Ну… Это от покойника. Снился мне Паша-покойничек. Ну, чтобы он больше не приходил, я вот и набила… Примета такая…

— Нет, — сказала Алёнка.

— Чего — "нет"? Вру я тебе, что ли?

— Это не от покойника, — упрямо повторила Алёнка. — Это — от Него.

— От кого — "от него"? — удивилась баба. — Это от которого?

И вдруг села на стул, опустив руки. Покачалась из стороны в сторону. Потом тихо спросила:

— Так, значит, и к тебе ОНО являлось?

И потом, после паузы:

— И кто же это?

Алёнка промолчала.

Баба перебрала складки домашнего застиранного халата.

— Ну, не бойся. Теперь ОНО не придёт больше…

— Я и не боюсь.

— …Теперь не придёт, — повторила баба, не слушая. — Я теперь всех разуваться за порогом заставлю и на порог наступать. Человек наколется, вскрикнет там, али заругается. А нелюдь наступит — и не заметит…

— Я и не боюсь, — прошептала снова Алёнка. Ей вдруг стало больно и обидно: "нелюдем" баба иногда, в сердцах, почему-то называла папу Алёнки.