Гильом вздохнул, помолчал и тихо ответил:

– Понимаешь, у меня ведь ничего другого не было. Только рыцарское слово и рыцарская честь. Надо же за что-то держаться в жизни…

– Что ж, это я могу понять, но спрошу ещё: зачем было убивать и калечить пленных? Или это ложь?

– Это правда, но я не хочу об этом говорить с тобой, Павел Иатрос, ибо душа твоя светла и наивна. Теперь обними меня и уходи. Скорее уходи, ибо я чувствую, что сила духа может изменить мне. Прощай, добрый человек, и прости, если чем обидел.

– Дай мне что-нибудь на память.

– У меня всё отобрали. Впрочем, говорят, хороший талисман на удачу получается из пальца висельника. Возьмёшь любой, я разрешаю.

Гильом хрипло рассмеялся и подтолкнул меня к двери камеры.

Для казни был сколочен эшафот – деревянный помост, который даже не сочли нужным обтянуть тканью. Де Контра вывели из замка в полном рыцарском облачении, но со связанными руками. Впереди шли двенадцать католических священников в белых одеждах, слева вышагивал герольд в полном вооружении, а справа — палач, весь в красном. Аббат Сито на казнь своего врага не явился.

Когда сеньоры во главе с Монфором заняли места около эшафота, герольд развернул пергамент и прочёл приговор, который потом был повторён на четыре стороны света.

Де Контр присуждался к смертной казни за измену, предательство и клятвопреступление. По прочтении приговора епископ Каркассонский поднялся со своего места и предал осуждённого анафеме. Священники запели псалом, осуждавший изменников:

Пение кончилось; герольд трижды воскликнул:

– Палач, кто этот человек?

– Рыцарь Гильом де Контр, – отвечал палач в ответ на каждое воззвание герольда.

– Нет, – отвечал герольд, – клятвопреступник и обманщик не может быть рыцарем. Да не будет он более рыцарем!

Тогда палач вырвал меч у крестоносца и воскликнул:

– Вот меч изменника! – и переломил его.

Потом он стал сдирать с крестоносца всё рыцарское вооружение и каждый раз возглашал:

– Вот латы, наручи, наколенники, набедренник, вот кинжал изменника!

Гильом молчал и только вздрагивал, когда палач, обрывая ремешки, лишал его очередной части доспеха.

Когда сорван был шлем, герольд взял склянку с водой и выплеснул её на голову крестоносца: это было позорное крещение, символ того, что этой водой с чела преступника смывалось помазание, а со щеки его рыцарский поцелуй.

Потом палач разрубил топором щит де Контра, а герб его выпачкал грязью. Крестоносцу на шею накинули верёвку; палач стащил его к подножию эшафота, бросил на носилки и накрыл их гробовым саваном. Носилки с обесчещенным рыцарем осёл потащил в церковь. Священники окружили живого покойника и запели погребальные гимны, как бы прощаясь с человеком, умершим для рыцарства. Затем его проволокли по городу среди хохочущей толпы народа.

Наконец, на склоне дня де Контра повесили там, где обычно казнили воров и цыган. Большей части зевак давно надоело смотреть на затянувшуюся казнь, и в самый последний в его жизни путь крестоносца сопровождали немногие. Что ж, может быть, это и хорошо. По-моему, смерть никогда не была привлекательным зрелищем. Последнее, что увидел Гильом, прежде чем ему на голову набросили грубый мешок, были вонючие лужи и горы мусора, в которых рылись собаки.

Труп крестоносца Гильома де Контра оставили на виселице, как пример позорной казни за измену, оставив его на съедение крысам и воронам.

На Каркассон опускался чудесный, ласковый весенний вечер.

И вот пришло время рассказать о событиях, воспоминания о которых до сих пор ранят мою душу. Но и умолчать я не вправе, ибо в них слились горе и радости, потери и обретения.

Было так.

В Каркассоне ко мне подошёл некий человек и тихо сказал:

– Наконец-то я нашёл тебя, господин. Я – посланник епископа. Узнаёшь ли ты меня?

Я не знал этого человека и отрицательно покачал головой. Тогда он провёл пальцем по щеке, и я вспомнил. Вспомнил не лицо, а шов, который я накладывал, сшивая резаную рану. Нож был тупой, иззубренный и, наверное, довольно грязный, потому что рана выглядела скверно. Возился я тогда довольно долго, но сейчас, по прошествии месяцев, смотрел на дело рук своих с законной гордостью. Рана затянулась хорошо, а лицо не было обезображено, чего я опасался. Остался только белый неровный шрам.

– Теперь вспомнил. Я лечил тебя в Тулузе.

– Ты прав, господин, – улыбнулся человек, – и как истинный мастер, ты помнишь в этом мире только дела рук своих. Я твой должник и поэтому с радостью взялся за поручение отца Гийаберта. Мне стоило изрядных трудов найти тебя, но теперь дело сделано, и я передаю слова епископа, вот они: «Срочно возвращайся в Тулузу, Альда в беде».

Мир померк перед моими глазами, и когда я пришёл в себя, то набросился на посланца с вопросами о том, что же случилось. Но он не знал ничего, кроме того, что велел передать де Кастр. Гонец покинул Тулузу три седмицы назад, и всё это время искал меня, пройдя по следам крестоносного войска от Тулузы до Терма, и от Терма до Каркассона.