При этом люди, о которых я написала выше, встретились мне по воле случая, и каждый раз, когда я об этом думаю, мне мысленно слышится гонг судьбы с бетховенским отзвуком: "Та- да-та-та!" Случай — одухотворение Времени. В нем, и освободившись и замкнувшись, время сменяет свою меру.

...Редюхина судили. На педсовете. Ему припомнили все: и непонятные командировки, и уход старых учителей, и обесчещенный спортивный зал, и отвратительную еду в столовой (где, как говорил один ученик, на первое, второе и третье подают одно и то же блюдо — "почти что компот").

Редюхин стоял у стола, широко расставив толстые ноги, заинтересованно кивал в такт выступлений, и в этом чувствовалась какая-то безнадежная зависимость от наших замученных, задерганных, заезженных теток. Слава охотно принимал все обвинения. На этом педсовете я совершенно морально истратилась, хотя понимала, что Редюхин не страдает, а напротив, манит ситуацию на себя (он умел устраивать такие штуки, стилизовать фигуры для битья). Но внутренний детектор подсказывал мне, что в физическом пространстве класса что-то не так. И действительно — прямой участницей драмы стала завуч Тамара Васильевна, безоглядно преданная Редюхину. Она сидела и ломала под партой пальцы. От нее расходились волны болезненной тоски: ее директор, ее друг уходил из школы, уходил из ее жизни, безжалостно оставлял ее, оставлял... "Иосиф, проданный в Египет, не мог сильнее тосковать". Я хорошо понимаю такую боль. Это как смерть внутри жизни.

Пока Редюхин болел и "рожал", Тамара Васильевна тянула на себе всю школу — приходила первой, уходила последней, подменяла всех и вся, переделывала расписание, писала отчеты, исправляла недочеты, ходила в вечном невротическом облаке с красными от слез глазами. Казалось, весь смысл ее жизни сомкнулся на школе, на Редюхине. И теперь слова наших заведенных теток окончательно ломали ее единственную опору.

Редюхин школу покинул. "Я умышленно построил ситуацию проблемного стресса", — его последние слова.

Через полгода нашим директором стал Марк Романович.

Не стыжусь нежности, с которой я о нем думаю. У Марка Романовича трагически погибла дочь, они с женой воспитывали внука, с ними жил и зять — для меня это обстоятельство всегда было решающим во всех наших спорах и конфликтах.

Марк Романович вынужден был лавировать между старым и новым поколениями учителей. Иногда казалось, что он решительно принимает сторону "стариков", но в последнюю минуту спохватывался и сглаживал наметившиеся трещины.

Тогда я слишком была увлечена работой, чтобы зацикливаться на обидах. Теперь же, с легкой ностальгией, вспоминаю, как он отчитывал и воспитывал меня, как сердился и устраивал разносы, и с каким светлым одухотворенным лицом (исполненный очей) сидел на моих уроках, как шутливо пробегал мимо, как делал мне на лестнице мрачные комплименты.

А однажды у нас был мировой скандал с кровью. В порыве Марк Романович прищемил дверью мою руку, и из меня выкатилось ужасное слово. Здесь я повторить его не могу — стыдно. На следующий день я шла на работу, замирая от ужаса, — примирение казалось мне невозможным. Однако Марк Романович встретил меня широко: "Татьяна Борисовна, — сказал он, направив на меня свой взгляд с поволокой, — когда такая женщина, как вы, говорит в мой адрес подобные слова, я воспринимаю это исключительно как комплимент".

К моим идеям Марк Романович относился не то что бы скептически — я бы сказала с долей скепсиса, однако ему нравилось, что мои дети учатся с удовольствием.

Его подкупали интерес ребят друг к другу, к занятиям, та атмосфера обсуждений и споров, которая заражала каждого, кто в нее окунался.

Я уговаривала Марка Романовича открыть в школе лицейские классы. Учитывая сопротивление "теток", ему нелегко было на это решиться. Я долго не понимала, почему в такой, в принципе, демократической школе, как 429-я, внедрение новых правил всегда сопровождалось скандалами. Хотя скандалы меня не пугали, только огорчали. Тем более они происходили на фоне начавшейся апатии, когда никто ничего не хотел, все были раздражены разрухой, и только наш класс будоражил всех своей непонятной жизнью. Марк Романович испытывал нехватку ярких событий, пытался преодолеть всеобщее равнодушие, но, когда я пришла к нему со своим предложением (открыть лицейский класс), сначала обреченно махнул рукой: "Не терзай меня. Тебе что на педсовете сказали? Сначала надо порядок навести, дежурства наладить".

Редюхин в таких случаях устраивал специальные спектакли: вызывал "политбюро" и отдавал ему на временное съедение "молодого" и его идею, после чего идея или принималась, или отставлялась. Происходило все в маленьком душном директорском кабинете: по периметру сидели судьи, а виновник собрания томился в голове прямоугольного стола, за полем которого Редюхин "фиксировал противоречия", как он выражался. Однажды так судили и меня — из-за пресловутой программы по литературе, которая произвела в учительской впечатление выстрела в концерте.

...Есть тип людей, для которых неблагополучие, хандра являются особым пафосом и мерилом вещей. Такова была наша завуч Тамара Басильевна. Как она меня мучила? Почему-то она выбрала именно меня. Она задавала мне душераздирающие вопросы (например, готова ли я принести себя в жертву, если рядом будет кто-то умирать, а я не знала, готова или не готова). Один из тестов Т.В. отчего-то особенно врезался мне в память: "Вы — директор школы. Устраиваются к вам на работу двое. Один — вы знаете — хороший человек, но слабый специалист. Второй — прекрасный специалист, но непорядочный человек. Кого бы вы взяли?" — "Никого". — "Нет, вы должны — это изначальное условие — выбрать". "Вы должны выбрать" — было девизом Т.В., причем каждое слово тут с большой буквы, багровой краской, возможно даже с подтеками. ВЫ. ДОЛЖНЫ. ВЫБРАТЬ!