...Итак, картина нашего собрания. Все те же и Т.В., стоящая спиной к аудитории, лицом к окну. Руки крест- накрест, ладони на плечах. Пространство вокруг нее неумолимо сгущается и стягивается в воронку ожидаемого монолога.

Редюхин (голос где-то в стороне, в подобные минуты он всегда становился чужим, будто ему поменяли кровь): "Как я понял, проблема касается несколько неосторожного обращения ТВ. с программой по литературе?"

Пауза. Скрипят стулья. Высмаркивается парткомовская тетя: "Извините". Одна рука Т.В. падает вдоль бедра. И вот Т.В. медленно поворачивается, или мы оборачиваемся вокруг нее — не знаю. Однажды я слышала, как она читает стихи. "Все что угодно, только бы не тот ужасный речитатив", — мелькает в моей голове. Т.В. (со скорбным придыханием и трагическими вибрациями в голосе; говорит мне, а смотрит на край редюхинского стола. На ее лице запечатывается одно из тех выражений, которые так любили художники конца XIX века, создавая персонажей-горемык): "Вы посчитали это возможным для себя. А спросили ли вы других? Нас, детей, родителей. Да какое же право имеете? Как же так? На себя — и такую ответственность? (Я от волнения начинаю замечать некоторую ритмичность ее периодов: нас — детей — родителей, на себя — и такую — ответственность, да какое же — право — имеете...). Мы всю свою жизнь учим детей и всю жизнь не позволяем себе такой "свободы". Вы учитель русской классической литературы (после каждого слова она ставит глубокую и беспощадную трагическую точку), а учите — зарубежной. Мы! Мы! отвечаем за вас, дорогая моя (на этих словах голос ее опускается, а бровь поднимается; руки складываются в дрожащий домик — указательный палец к указательному пальцу; складки на лбу, щеках, шее — увеличиваются, округляются, как у молодого и настойчивого мопса). Но мы готовы пойти вам навстречу. Ведь мы хотим вам добра, иначе мы тут не собрались бы (сидящие по периметру кивают). Но нам интересно, что заставило вас, какие соображения? Вы меняете программу, по ней учились еще мы, но что взамен? Я туг прочла: стихи о партии и ранние стихи Маяковского — вы объединяете в один урок. С какой целью?"

В этот момент параллелизм звука и лица достиг кульминации, и Т.В. сделалась похожа на скорбный кукиш. Далее последовал текст, построенный в духе Гюго: согласно романтическому смешению патетического с ужасным.

Если бы Т.В. стала в тот момент строчкой в словаре синонимов, то наверняка это было бы лексический ряд вроде: тоска, боль, горесть, кручина, уныние. Безобразно, сокрушенно, траурно, неутешительно, надрывно...

Лежал журнал моего класса — единственный свидетель и единственная улика. Все темы искренне и по порядку были записаны в нужной графе (мне и в голову не пришло писать "что положено", а не то, что было на самом деле).

— Действительно, почему вы так подробно изучаете зарубежных авторов? — чтобы разрядить обстановку, миролюбиво задала вопрос простуженная парткомовская тетя и в подтверждение своих слов прочла: "Экклезиаст. "Легенда об Иосифе". (По-моему, там так и остались уверенными, что Экклезиаст — автор "Легенды об Иосифе".)

Заключительный кадр: я сижу одна, как сиротка Хася, и плачу в пустом кабинете и почти стону от обиды, боли, от одиночества, жалости и просто от переполняющего меня чувства тамар-васильевности. Это был 87-й или 88-й год; я все еще ждала большой гармонии с миром. На меня слишком сильно влияют люди. Я долго живу их словами, интонациями, жестами. В этом состоит большая часть моей жизни. Даже теперь...

После таких взбучек Редюхин утешал молодого: "Да не переживай так. Им ведь необходимо покусать тебя — я и предоставил такую возможность. Зато теперь тебя никто не тронет — пар выпущен!" Подобные опыты отчуждали нас от Редюхина.

(Окончание в №11 за этот год.)

КТО БЫ МОГ ПОДУМАТЬ?

Александр Зайцев

А кукушки-то похитрее будут!

Эта история знакома каждому. В гнезде птицы завелось чужое яйцо. Его подбросила кукушка. Скоро вылупится птенец и примется за свое черное дело — будет выбрасывать из гнезда сводных братьев. Лишь бы кормили его одного! Оказывается, на уме у несносного кукушонка немало других приемов, которые составят честь и славу (дурную славу, сомнительную честь!) любому профессиональному мошеннику.

В криминальный мир пернатых кознодеев проник британский орнитолог Николас Дэвис, составивший серию уголовных репортажей не из Вороньей слободки, а из кукушкиного гнезда. Его книга так и называется: "Cuckoos, Cowbirds and other Cheats", "Кукушки, пичужки и прочие плуты".

Прежде все приписывали инстинкту. Из года в год, повинуясь врожденным командам, одни кукушки подкидывают яйца камышовкам, другие — трясогузкам, третьи — горихвосткам. Окрашены они так же, как яйца приемных родителей (гены сработали!). Кукушата, едва народившись, ловко имитируют крики своих сводных братьев — опять же гены тому причиной. Но получив такое наследство и обжившись в чужом гнезде, сами птенцы тоже промашки не дают.

Известно, что кормят кукушонка не только приемные родители, принявшие его у себя в гнезде, но и посторонние птицы. Едва родители за порог, новых червячков разыскивать, а он уже готов еще раз старого червячка заморить—высовывается и так жалобно взывает к летающим вокруг горихвосткам, луговым конькам и завирушкам, что те, так и быть, подкидывают ему добычу, хотя дома своя стайка птенцов дожидается. Дэвис полагает, что кукушонок, пока скучает в чужом гнезде, не перестает разучивать новые способы попрошайничества, которые помогают ему затуманить голову не одной птице.

Тут успех приносит уже не инстинкт, — он заставляет детенышей выпрашивать пищу лишь у тех, кто с первых дней рядом, — у близких. Тут вступает в свои права наглая сообразительность — она-то подсказывает этому "несмышленышу", что можно разжалобить любого взрослого, полепетать перед ним так, как лепечет родное дитя, и тогда родительское сердце, — а оно порой заведено как механизм: все в дом, все своему чаду, — слабеет, разжимается, и вот уже лакомая мошка брошена постороннему попрошайке, ведь в нем проступило что-то до боли знакомое, родное. Это уже не инстинкт, якобы расписавший жизнь птиц "на целую жизнь вперед", как считалось еще недавно; это собственная сообразительность. Кукушонок за свою недолгую юность выучился хитрым приемам — науке вызывать сочувствие. Ученые же чересчур переоценивают врожденные задатки в поведении животных, отказывая им в самой возможности познавать мир. Они же не только познают, но и преобразуют его в угоду себе, устраивают маленькие эгоистичные революции во зло другим.

Любопытно, что тактика матерей- кукушек торжествует еще и потому, что у птиц, насиживающих яйца, очевидно, нет заданной от рождения мерки, которая позволила бы им отбраковывать чужое яйцо. Опыты показывают, что многие птицы, например, дрозды и камышовки, лишь со временем приучаются распознавать собственные яйца. Впоследствии они начинают подмечать, какие яйца высиживают, но на первых порах возможна всякая путаница. Ей и пользуется мать-кукушка.

Если она подбросит яйцо в гнездо птицы, которая впервые в жизни выводит птенцов, то та, естественно, не знает, как будут выглядеть ее яйца — видит кукушкино и успокаивается: вот, значит, что я буду высиживать. Для нее именно яйцо этих размеров и окраски становится своим. Некоторые виды птиц, — например, лесная завирушка, — несколько глуповаты и вообще не могут понять, чем свое яйцо отличается от чужого. Если же птица опытная, не первый год живет на свете и знает, кого ей высиживать, тогда она спасает свое гнездо от подкидыша. Но и тут птицу иногда берет оторопь. Она растерянно ходит вокруг чужого яйца и как будто раздумывает: "А вдруг это мое, только в грязи вымазалось?"