Нам предстоит еще многое испытать. Скоро мы станем нищенски бедны, и если так будет еще долго продолжаться, внутренне зачахнем, наши силы день ото дня будут увядать. Не только от страха и неизвестности, но также из-за массы мелочей, примерно таких, как запрет на посещение магазинов, как все дороги, которые мы должны проходить пешком, что уже подрывает силы многих моих знакомых. Со всех сторон подкрадывается истребление, и скоро круг замкнется, так что и благосклонно настроенные к нам люди больше не смогут помочь. Пока что есть еще много лазеек, но скоро они закроются.

Как странно! Сейчас дождливо и холодно. Будто вдруг через крутой склон плоскогорья душной летней ночи ты соскользнул в холодную, сырую долину. Последний раз, когда я ночевала у Хана, тоже был такой резкий переход от тепла к холоду. Когда вчера вечером у открытого окна мы говорили о последних, тяжелых событиях, я, взглянув на его искаженное лицо, почувствовала, что этой ночью мы обнимемся и будем плакать. И правда, мы лежали обнявшись, но не плакали. Только когда его тело в последний раз содрогнулось надо мной, во мне вдруг поднялась и захлестнула меня волна печали, очень древней печали. Это была жалость к себе и ко многим другим, а потом я снова осознала, что все должно быть так, как есть. Но, спрятав в темноте голову на его голом плече, я тайно глотала слезы. А потом мне вдруг вспомнился торт г-жи Витковски, торт, внезапно покрывшийся слоем клубники, и я с чувством чуть ли не искрящегося юмора про себя усмехнулась. Сейчас мне нужно побеспокоиться об обеде, а в 2 часа я пойду к нему. Могла бы еще упомянуть, что мой желудок не в порядке, однако я намеревалась больше не писать о своем здоровье, на это уходит слишком много бумаги, и с этим я тоже справлюсь. Раньше мне нужно было об этом много писать, потому что я не могла иначе, но теперь это уже позади. По меньшей мере, я так думаю. Говорит ли это о моем легкомыслии и самонадеянности? Не знаю.

7 июля [1942], вторник, 9.30 утра. Только что позвонила Мин. Вчера Мишу вызвали в Дренте на обследование. Результат пока не известен. Сказала, что мама на взводе, а папа много читает, в нем много внутренних сил.

Улицы, через которые я проезжаю на велосипеде, уже не такие, какими они были раньше; и даже при сияющем солнце низко и зловеще нависают тучи, словно грозовые. Живя бок о бок с роком, или как это называется, привыкаешь к ежедневному общению с ним, но совсем по-другому, не так, как раньше мы могли об этом прочитать в книгах.

О себе я теперь знаю, что должна оставить беспокойство о других, даже о тех, кого люблю. Этим я хочу сказать, что все силы, вся любовь, вся обретенная вера в Бога, так удивительно возросшая во мне в последнее время, должны быть наготове для любого, кто может случайно встретиться на пути и будет нуждаться в этом. «Я к вам страшно привык», — сказал он вчера. Одному Богу известно, как «страшно привыкла» к нему я. Но все же и его я должна отпустить. Это значит: из моей любви к нему черпать любовь и силу для тех, кто в них нуждается. Любовь и беспокойство за него не должны отнимать мои силы, ибо даже это — «эгоцентризм». Из страданий тоже можно черпать силы. А той любовью, которую я чувствую к нему, можно питаться всю жизнь, да еще делиться с другими. Нужно быть до конца последовательным. Правда и то, что пока он есть, я все выдержу, но если с ним что-то случится или мы будем врозь — не смогу жить дальше. Но и тогда нужно продолжать жить. На сегодняшний день существует только две возможности: либо безоглядно думать только о себе и своем самосохранении, либо отказаться от всех личных желаний и смириться с судьбой. Для меня смирение не означает покорность или самоотречение, нет, это попытка не предаваться собственному горю и гневу, а лучшими своими силами помогать там, где я по божьей воле случайно оказалась. У меня на душе все еще так странно. Будто я не шла, а парила. Так бы я это выразила. Наверное, в реальной жизни я еще не совсем твердо стою на ногах и не знаю в точности, что нас ожидает.

Еще несколько дней назад я писала, что осталась бы сидеть за своим письменным столом, продолжая учиться. Больше этого нет. То есть это еще есть, но нужно отказаться от таких запросов. Нужно отказаться от всего, чтобы день за днем делать тысячи необходимых маленьких дел и не потерять в них себя. Вернер вчера сказал: «Мы не переезжаем на другую квартиру, в этом больше нет смысла» и, посмотрев на меня, добавил: «Надо надеяться, мы уедем вместе». Маленький Вейл с грустью осмотрел свои худые ноги и сказал: «Мне нужно на этой неделе добыть еще две пары нижнего белья, непонятно только как», — и, обращаясь к другим: «Только бы попасть с вами в один состав».

Отъезд на следующей неделе в половине второго ночи. Дорога бесплатная, да, в самом деле бесплатная, но с собой нельзя брать никакой домашней утвари. Это все указывалось в обращении. Нужно взять рабочую обувь, две пары носков, одну ложку, но ни золота, ни серебра, ни платины, нет, этого нельзя. Ты хочешь взять обручальное кольцо? О, как это трогательно. Это можно, тебе разрешают его сохранить. «Я не буду брать с собой шляпу, только кепку, там она нам больше пойдет», — сказал Фейн.

Да, вот так мы нынче проводим наш «час биттера». Вчера по дороге домой после нашего традиционного сборища я подумала: «Господи, как же я буду сейчас еще давать урок». И об этих полутора часах с Вермескеркен с ее гладкой мальчишеской стрижкой и большими дерзкими глазами я могла бы написать целую книгу. Надеюсь, что все об этом времени сохраню в памяти и смогу позже рассказать. Все не так, как написано в книгах, все совсем иначе.

Я не могу описать все ежедневно по тысяче раз переживаемые подробности, но мне очень хотелось бы сохранить их в своих воспоминаниях. Я решила, что мой дар наблюдательности будет безошибочно и даже с особым удовольствием все отмечать. Вопреки всему, что мне предстоит вытерпеть, вопреки усталости, страданиям и всему остальному со мной всегда будет еще моя радость — радость художника от восприятия вещей и формирования в душе собственных образов. Я с интересом буду читать и запоминать последние выражения лиц умирающих и хранить их в себе. Я страдаю вместе со всеми, с кем сейчас каждый вечер разговариваю и кто со следующей недели будет работать в каком-нибудь опасном месте этой Земли. На фабрике боеприпасов или бог знает где еще, в случае, если им вообще будет позволено работать. Но я почти с холодной объективностью замечаю каждый жест, каждое слово, каждое выражение на их лицах. Во мне есть наблюдательность художника, и я верю, что позже, если сочту необходимым рассказать обо всем увиденном, таланта хватит и на это.

Вторая половина дня. Один друг Бернарда встретил на улице немецкого солдата, который попросил у него сигарету. Завязался разговор, из которого выяснилось, что солдат австриец и ранее был профессором в Париже. Хочу привести одну фразу из их пересказанного Бернардом разговора. Он сказал: «В Германии больше солдат умирает в казармах, чем от противника».

В воскресное утро на террасе у Лео Крейна один биржевик: «Мы страстно должны молить о том, чтобы стало лучше, пока мы еще готовы к улучшению. Потому что, когда вследствие нашей ненависти мы опустимся до таких диких псов, какими стали они, — все будет бесполезно».