Сейчас 11.30 ночи. Вейл берет на плечи слишком тяжелый для его щуплой спины рюкзак и пешком идет на вокзал. Я иду с ним. Этой ночью глаза вообще не должны закрываться, нужно только молиться.

Среда [15 июля 1942], утро. Видимо, вчерашней ночью я все же недостаточно молилась. Во мне только тогда разыгралась захлестнувшая меня буря, когда утром я прочла его короткое письмо. Я как раз была занята подготовкой стола к завтраку, когда вдруг прервала это, остановилась посреди комнаты, сложила руки, низко опустила голову, и слезы, долго сдерживаемые мною слезы потекли по лицу. И я почувствовала столько любви, сострадания и нежности, столько внутренних сил, что вскоре мне стало легче. Читая его письмо, я ощущала в себе глубочайшую серьезность.

Наверное, это прозвучит странно, но его неразборчивые, беспорядочные каракули — для меня первое письмо настоящей любви. У меня целый чемодан так называемых любовных писем, мужчины писали мне так много пылких, нежных, обещающих, полных любовной тоски слов, которыми они пытались разжечь и себя, и меня. И часто это была всего лишь мимолетная вспышка.

Но вчера эти слова от него: «Знаешь, у меня так тяжело на душе», и сегодня утром: «Милая, я хочу продолжить молитву!» — драгоценнейший из когда-либо преподносимых моему избалованному сердцу подарков.

Вечером. Нет, я не верю, что погибну. Сегодня днем — приступ отчаяния и скорби, не из-за происходящего вообще, а просто из-за себя самой. Мысль, что нужно будет оставить его одного. Еще ни разу во мне не было горечи от тоски по нему, а только от тоски, которая будет у него по мне. Несколько дней назад я думала, что если придет повестка, это больше для меня ничего не будет значить, потому что я уже заранее все пережила и выстрадала. Но сегодня внезапно представилось, что потрясение будет значительно сильнее, нежели я до сих пор думала. Было очень тяжело. Господи, я изменила тебе, но не совсем. Это хорошо, пережить такой момент отчаянья и временного угасания; безмятежное спокойствие было бы сейчас почти сверхчеловеческим. Но теперь я снова знаю, что справлюсь с любым отчаяньем. Сегодня днем я не могла представить себе, что вечером буду опять спокойно, сосредоточенно сидеть за письменным столом. От отчаянья, от страшного, большого горя во мне будто все погасло, я перестала понимать взаимосвязь вещей. А потом снова тысячи маленьких забот, боль в ногах после получасовой ходьбы и такая сильная головная боль, что череп почти раскалывался и т. д. Теперь все позади. Знаю, я буду часто еще лежать на божьей земле разбитая и уничтоженная. Но верю: я упорная и всегда снова буду подниматься. Хотя разыгравшийся во мне сегодня днем отупляющий процесс дал мне представление о том, что могут сделать с тобой по прошествии лет экстремальные обстоятельства. Но сейчас моя голова яснее, чем когда-либо. Завтра надо подробно поговорить с ним о нашей судьбе и о нашем к этому отношении. Да, обязательно!

Мне уже принесли письма Рильке с 1907 по 1914 и с 1914 по 1921 год, и я надеюсь, что смогу еще их прочесть. И также письма Шуберта. Их принесла Йопи. Ее пуловер из чистой овечьей шерсти — защита от дождя и холода. Она, как второй св. Мартин, стянула его с себя и отдала мне. Пока что это моя одежда в дорогу. Смогу ли я все же взять с собой оба тома «Идиота» и маленький карманный словарик, вложив их между одеялами? Лучше взять немного меньше продуктов, если при этом появится место для книг. Меньше одеял я не могу взять, и без того замерзаю почти до смерти. Сегодня днем в коридоре лежал рюкзак Хана, и я тайком примерила его; не очень вместительный, но, честно говоря, несмотря на это, — слишком тяжелый для меня. Ладно, я все же в божьих руках. И мое тело со всеми его болячками тоже. Если когда-нибудь я буду сбита с ног, растеряна, — мне, чтобы не пропасть, нужно в каком-нибудь тайном уголке моего существа знать, что я снова поднимусь.

Я иду дорогой, по которой меня ведут. И каждый раз, сознавая это, знаю лучше, чем когда-либо, что мне делать. Не как нужно действовать, а что при необходимости я узнаю об этом.

«Милая, я хочу продолжить молитву».

Я так его люблю.

И снова сегодня спрашиваю себя, не легче ли молиться за кого-то, будучи с ним внутренне связанным, на расстоянии, чем видеть его страдания рядом с собой? Будь что будет. Самая большая опасность для меня состоит в том, что от любви к нему мое сердце однажды может остановиться.

Сейчас хочу еще немного почитать.

Когда я молюсь, никогда не молюсь за себя, всегда за других, или же веду сумасшедший, детский или смертельно серьезный диалог с тем, что во мне является самым глубоким и что удобства ради я называю Богом. Не знаю, мне кажется таким несерьезным выпрашивать что-то для себя. Надо будет завтра все-таки спросить его, молится ли он за себя. Тогда, пожалуй, и я должна за себя молиться. Просить о том, чтобы кому-то было хорошо, я точно так же нахожу ребячеством. Можно просить лишь о том, чтобы ему хватило сил выдержать самое тяжелое. Когда о ком-то молишься, передаешь ему часть собственных сил.

Многие люди в большинстве случаев страдают оттого, что, будучи внутренне совершенно не подготовленными, они прямо гибнут от страха, гибнут раньше, чем увидели трудовой лагерь. Такая позиция делает нашу катастрофу абсолютной. Да, в сравнении с этим Дантов ад — легкомысленная оперетта. «Это ад» — беспристрастно и совсем просто определил он на днях. Бывают минуты, когда я как бы слышу внутри себя вой, пронзительный крик, свист. И тучи нависают низко, грозно. А все равно время от времени во мне появляется легкий, игривый юмор, никогда полностью не покидавший меня, но который, как я по меньшей мере думаю, не является юмором висельника. Постепенно в течение этого времени я привыкла к таким моментам, так что больше не впадаю в смятение, могу ясным взглядом рассматривать события и жить дальше. Все же то, чем я здесь, за моим письменным столом, последние годы занималась, не было только «литературой» и прекраснодушием.

А эти полтора года возмещают целую жизнь, полную горя и гибели. Они срослись со мной, стали частью меня самой, за это время во мне накопился запас, которым, не испытывая чрезмерной нужды, можно питаться всю жизнь.

Позже. Хочу для тяжелейших моих моментов запомнить и никогда не забывать, что Достоевский провел четыре года в сибирской тюрьме с Библией как единственным чтением. Он никогда не мог побыть один, и особой гигиены там тоже не было.