Серап подошла, держать у стены, чтобы он ее заметил. Кузнец метнул короткий взгляд и вернулся к работе.

– Старый Кузнец, - начала она.
– Мы не встречались, но я знаю вас и, разумеется, вашу супругу. Я полна искренней приязни.

Он промолчал.

– Гуррен, где ваша дочь?

– Дома.

– Она не подошла к двери.

– Не удивлен.

– Почему?

Он повернулся к ней лицом. Кузнец оказался не таким старым, как намекало местное прозвище, но согбенным; наработанные годами жизни с молотом и щипцами мускулы еще бугрились, но кожа на них обвисла, словно он долго болел. Водянистые серые глаза - словно разбитые стекла. Он сплюнул на сторону желтую мокроту и сказал: - Вчера ночью она едва добрела к дверям, избитая до полусмерти. Ведьма Хейл пришла и потрудилась над ней, потом вышла ко мне. Сломана челюсть, сломана скула; левым глазом уже хорошо видеть не будет.

– Кто-то убил того, кто это сделал.

– Знаю. Хейл заставила девочку разговориться.

– Что же она сказала?

Лицо Гуррена было невозможно спокойным, невероятно пустым, лишенным всяческих эмоций.
– Насколько могла понять Хейл, сынок Урусандера поимел ее, хотя нежно. Но Миллик видел достаточно, чтобы догадаться и понять. И теперь Миллик мертв, задушен в Северной аллее, а Оссерк сбежал.

– Все верно.
– Серап не видела нужды утаивать.
– Хотят и такие слухи, что вы виновны в убийстве.

Гуррен кивнул.
– Их я распустил, лейтенант.

– Чтобы запутать следы.

Он посмотрел на нее и ответил: - Долго я держал злобу на вашего лорда и ваш Легион. Они видели, как убили жену, отняв у нас с Ренарр.

Она кивнула.
– Поэты сочиняли стихи о горе Урусандера после гибели вашей жены.

– Пусть поэты трахнут себя в рот.

– Э...

– Я умираю. Ведьма Хейл сказала, слишком поздно. В этом Миллике я с самого начала сомневался, но вот она была по уши, и с моего благословения... всё такое...

– Мне жаль, что так...

– Было бы еще хуже, - рявкнул он, - оставить ее в жизни, полной побоев и унижений. Пусть так. Я должен Оссерку и если будет возможность, встану перед ним на колени, возьму руку убийцы и поцелую.

Серап ошеломленно молчала.

Гуррен отвернулся к горну.
– Передайте своему господину, лейтенант. Между нами вода чиста.

– Передам, - прошептала она.

– Но я хочу, чтобы позаботились о моей дочери.

Серап кивнула.
– Обещаю.

Он метнул взгляд.
– Клятва Легиона?

– Клятва легиона, Гуррен.

Мужчина вдруг улыбнулся, и помолодел на годы, хотя глаза остались больными.
– Скоро я увижу жену. Ожидание легко, когда близится к концу. Идите же. Я должен перековать эту цепь в гвозди, а горн еще не вполне горяч.

– Командир, рада вновь видеть вас.

Вета Урусандер, казалось, чуть замешкался, всматриваясь в нее. Жестом велел садиться. Они были в комнате, которую Хунн называл Склепом. Полки тянулись по всем стенам до потолка. Свитки, сшитые тома, манускрипты и глиняные таблички заставляли полки прогибаться. Центр занимал огромный рабочий стол. К нему были подвинуты два стула, тогда как низкие обитые кресла, словно часовые, встали по сторонам арки входа.

Сидеть в низком кресле оказалось неудобно - Серап не могла видеть лицо Урусандера, приходилось изгибаться. Как она и ожидала, командир остался к этому равнодушен. Он имел рассеянный вид, как всегда в последние два года. Она видела взор потерявшегося человека, и это причиняло боль.

– Как Севегг и Рисп?
– спросил Урусандер.

Серап вздрогнула и пожала плечами: - В полном порядке, сир. Заняты.

– Чем заняты?

– Сир, у меня вести из Харкенаса.

Он отвел глаза, словно изучая архивные полки.
– Хунн Раал тебя послал.

– Да, сир.

– Не сомневаюсь, Рисп и Севегг загоняют лошадей, чтобы донести вести до гарнизонов.

– Сир, снова возникает нужда в Легионе. Нужда в вас.

– Не будет вторжения из моря Витр. Сама идея об этом смехотворна.
– Он встретил ее взгляд суровыми и острыми глазами.
– Хунн Раал желает видеть государство впавшим в панику. Сеет страх с единственной целью воскресить Легион - не ради встречи с воображаемой угрозой, но ради противостояния знати, Драконусу и особенно Матери Тьме. До сих пор не залечил рану нашей отставки.

– Не стану лгать, сир. Он до сих пор ранен. Как и все мы.

– Старым солдатам не подходит спокойный мир. Они чувствуют себя призраками и тоскуют по активной жизни, но знают они лишь жизнь в насилии. Война для них зелье, от которого не отказаться. А для многих других... видя старого солдата, они вспоминают, что никогда не приносили жертв, не платили по счетам, и поэтому они предпочитают не замечать старых солдат. Они желали бы всё забыть. А иным, Серап, старый солдат напоминает о потерях, и горе жалит их снова. Мы уходим, это верно; более того, мы уходим в одиночество и тишину. Мы наглотались ужасов, и теперь мы призраки, ибо стоим рядом со смертью и не можем покинуть ряды ее армии.