– Вы опасный человек, Шади. Такого не знаю даже я, а ведь это наш фамильный кубок.

– Отец был уже немолод, когда я родился, а сам он тоже был поздним сыном у деда. Так что рассказать он мог немало. Теперь, я полагаю, надо позвать слуг и служанок, которые помогали вашему распорядителю.

– Вы полагаете, что виновен он?

– Отравителем может быть любой. Про этот секрет вероятней знать благородному, но и слуга мог случайно его открыть, когда чистил кубок. Разумнее всего расспросить их поодиночке, а к остающимся в соседней комнате приставить кого-то, чтобы он не давал им сговориться.

Слуги дружно сошлись на том, что Герт, распорядитель, велел им ради сегодняшнего обеда распаковать фамильную посуду, потом долго ругал их за то, что вывезти при объезде удалось лишь один из старинных кубков, потом отослав всех, сказав, что лично проверит, хорошо ли помыты кубок и бокалы. Я задумываюсь о том, как заставить его признаться. Герт всегда был человеком храбрым и отчаянным, не чета покойному Нетиру, державшему оружие разве что в юности на учебных поединках. Во время осады камень ударил его в поясницу. Герту едва не перешибло хребет. Такую рану даже оборотню было трудно залечить, и она сделала его почти расслабленным. Он ходил, помогая себе парой костылей. Малва взял его к себе распорядителем, не желая, чтобы достойный воин терпел нужду, и Герт неплохо справлялся со своей должностью. Он не станет спасаться бегством - просто не сможет, но если и виновен, то отпираться всё равно будет до конца.

Я говорю собранным в комнате слугам: 'Молчите, даже если я скажу что-то не так, а потом подтвердите мои слова'. Посылают за Гертом.

Я говорю, презирая себя за эту игру на чужой слабости:

– Сир, руки тоже слушаются вас плохо. Осматривая посуду, вы просыпали на лавку какой-то порошок. Виночерпий решил попробовать, что это такое, лизнул палец - и вот что с ним теперь.

Отравленный слуга, которого снова привели сюда, полусидит-полулежит кулём у стены и пытается слабо кивнуть. Остальные галдят, утверждая, что так и есть, и добавляя подробности, которых я и сам бы не смог выдумать.

– Что ж, - отвечает Герт - всё раскрылось, и я буду наказан поделом.

И тихо добавляет:

– Но попробовать всё же стоило.

У него слезящиеся голубые глаза с красными прожилками. Он смотрит на меня и Малву без раскаянья и сожаления.

– Такой ценой?

– У меня кто-то украл годы моей зрелости, прекраснейшие в жизни мужчины, когда он доказал свою силу и стал сам себе хозяином. Вы понимаете, что это такое, когда ты не можешь взбежать на гору? Cкакать на лошади? Когда женщины вместо восхищения глядят на тебя с жалостью?

– Что вам обещали?
– спрашиваю я.
– Силу и здоровье? Вы уверены, что это не был просто ловкий обман?

– О, нет. Кори показал мне....

Он хрипит и хватается за горло, его дыхание пресекается. Это йортунское заклятие молчания, и мне страшно подумать, сколько жизней оно могло потребовать здесь, на нашей земле, где магия стоит дорого. Герт падает на колени и недолгое время ещё силится вдохнуть, беззвучно и страшно. Его лицо становится багрово-сизым. Потом всё заканчивается.

– Я прикажу вздёрнуть его тело на виселице у всех на виду, - говорит Малва.

– Это скажет Оллину, что покушение провалилось. Полагаю, что в таком случае он сразу же начнёт готовиться к новому, - замечает Миро, всё это время сидевший без единого слова.

– Боюсь, - мрачно отвечает герцог, - в нашем стане и без того найдутся те, кто донесёт ему об этом.

Для благородного такая публичная казнь, пусть даже посмертная - огромное бесчестье. Но и преступление распорядителя страшно. Прежде всего, тем, что он предал человека, искренне желавшего ему помочь. Однако меня ужасает в нём и другое. Я слишком хорошо понимаю слова Герта. Сколько дней своего детства я провёл больным, в постели, пугаясь собственного бессилия или горячечного бреда, вместо того, чтобы играть с Вулом или приглашёнными отцом мальчишками. И как трудно мне было потом ладить с товарищами, к которым я просто не умел подступиться. Мои сверстники любят вспоминать о шалостях тех времён, часто небезопасных, но неизменно увлекательных. А меня слишком редко брали в компанию, да и отец так трясся надо мной, что я боялся его огорчить. Кто-то украл у меня бОльшую часть моего детства, и это очень невесело.

Герт с обычным для него безоглядным бесстрашием решил выправить свою жизнь. Вся разница между нами в том, что я никогда не считал свою жизнь ценнее той, которая принадлежит любому другому человеку. Но какая-нибудь из полученных мной ран тоже могла бы сделать меня расслабленным - и сумел бы я тогда дожить с достоинством остаток дней? Не знаю.

– Но вы были правы, - продолжает Великий герцог.
– За этим покушением ясно видны уши Оллина Кори. Полагаю, что примерно так же был отравлен и Сейно.

– И тем же ядом, как и покойный король. Так что Сулва знал, в чём вас будет правдоподобным обвинять, - добавляю я.
– Действия этого порошка разнообразны.

Тут я прикусываю язык, чтобы не сказать лишнего при Миро, и приказываю снова вывести слугу во двор, а потом пристроить в какой-нибудь комнатушке. Его совсем скрутило от боли, лицо опухло, губы вздулись, как будто его искусал пчелиный рой.

Остаток дня и всю ночь мне и слугам пришлось возиться с Тиго. Так, как выяснилось, звали виночерпия. Впрочем, имя я узнал у других слуг, поскольку по большей части он уже плохо соображал, о чём его спрашивают, а когда мог вразумительно ответить, опухшее горло мешало ему говорить внятно. Сейно Тэка был немолод, и сердце у него было уже слабое, поэтому яд пощадил его достоинство, убив быстро. Обыкновенно отравленный кончает жизнь в собственных нечистотах. Бедняга Аддо Кори дошёл до моего дома сразу же, как только понял, что с ним сделали, и умирал у меня на руках двое суток. В Тиго мы влили с дюжину кружек воды, и почти вся она вышла не теми путями, какими ей положено. К счастью, к утру он сумел помочиться, пусть и очень тёмной мочой. Так что у меня появилась надежда, что он переживёт и этот день, хотя в любом случае Тиго вряд ли мог рассчитывать, что он увидит внуков или хотя бы будет пользоваться сносным здоровьем в оставшиеся ему луны.