Не медля ни мгновенья, я обратился к Сири:

– Если ландграф сейчас выйдет из шатра, в него могут выстрелить. Постарайся отклонить стрелу прочь.

Я отбежал в сторону и, петляя по кустам, начал как можно осторожнее подбираться к Эмте сзади. Он уже натянул лук, и когда между нами оставалось несколько шагов, спустил тетиву. Стрела пролетела в нескольких пальцах от ландграфа, и Зорт прицелился снова, не замечая меня. Я обхватил его сзади за шею, и вскоре Эмте, полузадушенного и ещё не вполне очнувшегося, внесли связанным в один из наших шатров. Теперь нам предстояло объясняться с урготцами. Но до этого я попросил, чтобы мне дали поговорить с ним наедине.

– Зачем ты это сделал?
– спросил я парня, когда он, наконец, отдышался.
– Ты ведь понимал, что Павия сейчас ослаблена, и нам нужен мир.

Он глядит на меня глазами тяжело раненого, который понял, что жизни ему отмеряно совсем немного, и ничего, кроме мучений, она уже не принесёт.

– В прошлую войну моя мать сопровождала отца в походе. Когда она попала в плен, Фемке надругался над ней. Она сошла с ума. Я ни разу не видел её в полном рассудке.

Я вспоминаю, как выглядят нити крови ландграфа. Потом ещё кое-что приходит мне на ум.

– Ты - плод этого насилия?

Он опускает голову.

– Да. Отец счёл бы недостойным отослать её к родителям, но с тех пор никогда не оставался с ней наедине. Я полукровка, и поэтому так и не нашёл своей второй природы и сделался лучником, а не бойцом.

По совести говоря, как лекарь я думаю, что это едва ли не худшее из того, что мог сделать старший Зорт со своей женой. Неудивительно, что ребёнку, выросшему среди мрака и безумия, не удалось обрести свою натуру.

– Но я клянусь славными предками и своей второй природой, что ты не сын Фемке.

На его безучастном лице мелькает тень изумления.

– Чей же тогда?

– Кого-то из Ори. Разве ты...- я поправляюсь, продолжая, - не замечал, как вы похожи?

Взгляд его становится сначала недоверчивым, потом испуганным:

– Но вы не могли знать... Старший Ори действительно отбил тогда пленных и вернул в лагерь. Потом, когда он появлялся у нас дома, мама была сама не своя. Я хотел сказать - ещё больше, чем обычно. Мы думали, что для неё непосильно обо всём этом вспоминать. Но как он мог?

– Вероятно, полагал, что она не выживет или что ей не поверят. Война делает из людей чудовищ, Эмте. Не из каждого, но на любой из сторон. И для меня это ещё одна причина желать её скорейшего окончания.

– Но мы теперь... не сможем. Я ведь сорвал переговоры.

– Выбирай, Эмте. Тебе дано оправдаться либо в чужих глазах, либо в своих собственных. Ты можешь признаться, что покушался на Фемке, защищая честь своей семьи. Тебя всё равно казнят, однако наши благородные поймут твой поступок, хотя ургоцы не простят. Ты можешь солгать, заявив, что был послан Кори. Тогда у их правителей это навсегда отобьёт желание вести с ним тайные переговоры. А наша сторона предстанет жертвой его интриг.

С прежним бесстрастным выражением он прикидывает что-то в уме, потом говорит просто и честно:

– Я могу объявить, что сделал всё по приказу Кори, но опасаюсь что проговорюсь, когда меня будут пытать. Тем более я ведь не знаю, что рассказывать.

Сжав зубы, я выпутываю из своей одежды толстый шёлковый шнурок, пропускаю его вперехлёст под горжетом Эмте, потом под его платьем, и даю концы ему в руки.

– Все уже наслышаны о том, как Оллин заставляет молчать тех, кто ему служит. Постарайся после признания передавить себе шею. Это будет тяжело, но я думаю, что ты сможешь.

Он пробует шнурок, убеждаясь, что может натянуть его даже связанными руками, потом кивает:

– Но вы будете помнить, что я не предатель, сир Шади?

– Я приду пролить вино и кровь на твоей могиле, Эмте.

Это ритуальная формула. Такое обычно делают для людей из своего рода. Он закусывает губу.

В шатёр зашли все, приехавшие на переговоры - и павийцы, и урготцы - и Эмте произнёс при них своё признание. Когда после этого он начал то, что должен был сделать, мне больше всего хотелось отвести глаза - и от ужаса, и от стыдливости. Но я понимал, что тогда Эмте будет ещё труднее. Он был молодой сильный мужчина в той поре, когда человек созревает к долгим трудам и плотским утехам, и жизнь долго не хотела оставлять ни один член его тела. Когда он затих, я отослал всех, сказав, что хотел бы осмотреть труп на предмет следов магии.

Первым делом я перерезал шнурок и спрятал его. На миг мне показалось, что Эмте ещё можно вернуть дыхание, и я попытался это сделать. Больше всего мне хотелось, чтобы он жил, пусть даже скрывающим своё имя изгнанником с раздавленным горлом. Когда, наконец, наши войны перестанут требовать новых жертв? Но увы, у юноши хватило силы и мужества покончить со всем безвозвратно.

Немного погодя в шатёр вошёл Миро и тихо и настороженно спросил меня:

– Эмте действительно был послан Кори для покушения или это твои проделки, Шади? Уж слишком нам выгодно его признание.