Квартирная хозяйка Натансона закуталась в теплый платок и выскочила на мороз. На улице никого не было. Тротуары были покрыты изморозью. Ворота и двери по всей улице стояли на запоре. Женщина поглядела в ту и другую сторону, зябко повела плечами, зевнула. Ей стало скучно. И что люди беспокоятся в такое время? Холодно. Надо бы вести себя спокойно и тихо и следить за домом, у кого он есть, и наблюдать бы порядок. А люди беспорядки делают, шум и беспокойство. Нехорошо! Напротив, через улицу брякнуло кольцо калитки. Выбежала собака. Она почти так же, как и женщина, поглядела в обе стороны, зевнула и лениво залаяла. За собакой показался мужик в теплом полушубке. Мужик почесался, увидел женщину, кивнул ей головой.

— Потеплело немного?! — крикнула через дорогу женщина. — Видать, налаживается, Максим Петрович, погода!

— Потеплело. Действительно.

— А гудок-то, Максим Петрович, неприятно как кричит!

— Неприятно. Действительно... Драться народ будет. Беспорядки делать...

— Ох, безобразие какое! Не унимаются!

— Не унимаются. Действительно... Из пушек палить, грят, начнут.

— Ужас какой! — заволновалась женщина. — Ведь этак невинные пострадать могут!

— Невинные. Действительно... А кои и виноватые...

Мужик поманил собаку и пошел обратно. Скрываясь в калитке, он сказал:

— Гудок-то, действительно... Вроде волка... Воет.

Женщина снова поглядела в ту и в другую стороны. Улица еще пустовала. Над пустынной улицей опять взревел гудок...

Обыватели вылезали из домов. Кой-кто выходил на средину улицы, поднимал голову и слушал. Кой-кто осмеливался и шел дальше от своего дома, к главной улице, туда, где могло быть что-нибудь необыкновенное. В некоторых местах люди собирались небольшими толпами и тогда там разгорались разговоры, иногда спорили, иногда начинали кричать. У всех лица становились встревоженными. У женщин в глазах застывал испуг. Иные озлобленно ругали забастовщиков, революционеров, евреев. Другие вступались и за одних, и за других, и за третьих. Одни толпы рассасывались и на их место собирались другие. Сквозь беспечность и равнодушие одних прорывался страх, а озабоченность других скрывала горячую радость.

На Кривой улице, в доме номер четырнадцать, в квартире прокурора Завьялова было тихо. Сам прокурор сидел в своем кабинете и перелистывал книгу, которую не читал.

Жена ходила по яркому ковру и сердито бросала короткие фразы. Прокурор слушал ее и насильственно улыбался.

— Послушай, Аня! — перебил он ее, наконец. — Ты нападаешь на меня... Можно подумать, что во всех беспорядках виноват я!

— Виноваты вы все, представители власти!.. Надо было действовать решительно, и ничего не было бы!.. Ох, если бы мне дали власть!..

— Постой, дело идет к концу... Келлер-Загорянский шутить не любит...

— Скорее бы появлялся он!.. А то терпения нет. Все стали какие-то дерзкие и грубые. Обнаглели... Даже дети изменились.

— А ты ведь так любишь детей!..

— Люблю. Конечно, люблю... Ты знаешь, тут на нашей улице я наткнулась на ребятишек. Отец у них рабочий, тоже, видать, забастовщик. Ребятишки хорошенькие, особенно девочка. Так даже и эти ребятишки теперь на меня волчатами глядят... Отец их подучает и еще какой-то подозрительный молодой человек из «сознательных»...

— Зачем же ты, Аня, водишься со всяким сбродом?..

— Я не представляла себе, что это так будет...

С улицы глухо донесся звук гудка. Муж и жена настороженно прислушались. Жена нервно передернула плечами:

— Это какой-то кошмар...

— Ничего, Аня, — сказал муж, бросая книгу на стол и подымаясь с кресла. — Будь спокойна. Они сломают себе шею!.. И тогда... Ты увидишь, что значит настоящая крепкая власть! Ничего, Аня!..

Ротмистр Максимов оглядывал себя в зеркало. Штатский костюм совершенно изменял его внешность. Это удовлетворило ротмистра. Он вышел в переднюю, надел меховое пальто, поднял каракулевый воротник, надвинул шапку по самые брови и покинул свою квартиру.

На улице при его выходе метнулся в сторону какой-то прохожий и перешел на другую сторону. У ротмистра чуть-чуть дрогнули удовлетворенно губы: охрана не спит, это хорошо!

Обходя кучки возбужденных людей, ротмистр спокойно и не спеша свернул за угол. Затем на каком-то углу остановился и что-то выждал. Ждал он недолго. Мимо него медленно и лениво проехал извозчик. Ротмистр махнул ему рукой. Извозчик натянул вожжи, остановился. И снова у ротмистра скользнула на губах короткая удовлетворенная улыбка. Извозчику он сказал несколько слов и влез в сани, укрывшись меховой полостью.

Извозчик погнал лошадь. Ротмистр зажмурился и почти скрыл все лицо в воротник. Теперь ротмистр был спокоен. Пусть гудит гудок, пусть собираются рабочие боевые дружины, пусть в городе растет смятение: он, ротмистр Максимов, сумеет добраться до эшелона графа Келлера-Загорянского как только тот подкатит к станции...

Сани легко ныряли и плыли по неметенным засугробленным улицам. Лошадь шла крепкой и уверенной рысью. Было тепло. Можно было спокойно думать. Ротмистру надо было обо многом подумать именно спокойно. Последние недели прошли для него очень томительно и беспокойно. Несколько раз он переживал самый обыкновенный, самый форменный страх. Об этом никто не должен никогда узнать! Но этого от себя не скроешь. Чорт возьми, были дни, когда ротмистру казалось, что все окончательно погибло. И не только потому, что губернатор был старой стоптанной туфлей, а генерал Синицын безмозглым дуралеем, и не потому, что военные и гражданские власти растерялись. Нет, совсем не поэтому. Ротмистр Максимов вдруг ясно, до ужаса ясно и прозорливо увидел, что рабочие выросли в большую силу и что эта сила способна все перевернуть вверх дном... И не один ротмистр Максимов. Засекреченный сотрудник, надежда и упование охранного, в эти дни разговорился с ротмистром и подтвердил его горестные выводы.