Исповедь
вернуться

де Габриак Черубина
Шрифт:

«Так величав и так спокоен…»

Так величав и так спокоен стоит в закате золотом у Царских Врат небесный воин с высоко поднятым щитом. Под заунывные молитвы, под легкий перезвон кадил он грезит полем вечной битвы и пораженьем темных сил. В лице покой великой страсти… Взлетя над бездной, замер конь… А там внизу в звериной пасти и тьма и пламенный огонь. А там внизу мы оба рядом, и это путь и твой и мой; и мы следим тревожным взглядом за огнедышащею тьмой. А Он вверху, голубоглазый, как солнце поднимает щит… И от лучей небесных сразу земная ненависть бежит… Любовью в сладостном восторге печальный путь преображен… И на коне Святой Георгий, и в сердце побежден дракон. 19 июля 1921

«Два крыла на медном шлеме…»

Два крыла на медном шлеме, двусторонний меч. А в груди такое бремя несвершенных встреч. Но земных свиданий сладость потеряла власть, — он избрал другую радость — неземную страсть. И закованный, железный твердо он пошел над кипящей черной бездной всех страстей и зол. Сам измерил все ступени, не глядя назад, он склонил свои колени лишь у царских врат. И венец небесных лилий возложила та, чьих едва касалась крылий строгая мечта. Но, склоняясь пред Мадонной, вспомнил он на миг в красной шапочке суконной милый детский лик. То — она еще ребенком. Все сады в цвету. Как она смеялась звонко, встретясь на мосту. Но в раю земных различий стерты все черты. Беатриче, Беатриче. Как далеко ты. 20 июля 1921

«И вечер стал. В овальной раме…»

И вечер стал. В овальной раме застыла зеркала вода. Она усталыми глазами в нее взглянула, как всегда. Волос спустившиеся пряди хотела приподнять с виска. Но вот глядит, и в жутком взгляде и крик, и ужас, и тоска… Тоска, тоска, а с нею вещий, неиссякающий восторг, как будто вид привычной вещи в ней бездны темные исторг. И видит в зеркале не пряди, не лоб, не бледную ладонь, а изнутри в зеркальной глади растущий в пламени огонь. Душа свободна. Нет предела, и нет ей места на земле, и вот она покинет тело, не отраженное в стекле. Священной, непонятной порчи замкнется древнее звено, и будет тело биться в корчах, и будет душу рвать оно. Но чрез него неудержимо несется адских духов рой… Пройди, пройди тихонько мимо, платком лицо ее закрой. Людским участием не мучай. Как сладко пробуждаться ей из темной глубины падучей среди притихнувших людей. 20 июля 1921

«В зеркале словно стекло замутилось…»

В зеркале словно стекло замутилось, что там в зеркальной воде? Вот подошла и над ним наклонилась… Господи, Боже мой, где, где же лицо, где засохшие губы; в зеркале пусто стекло. Слышу я трубы, нездешние трубы. Сразу зажгло зеркало все ослепительным светом пламя не нашей земли. Это ли будет последним ответом? Господи, Боже, внемли. Душу ты вынешь, измучаешь тело, страхом его исказя. Я ведь и в церкви молиться не смела, даже и в церкви нельзя. Вынесут чашу с Святыми Дарами, — Божьи сокрыты пути… Вижу над чашей я черное пламя и не могу подойти. Стану я биться и рвать свое платье, плакать, кричать и стонать. Божье на мне тяготеет проклятье, черной болезни печать… Сердце не бьется. И жду я припадка, вижу бесовскую тьму… только зачем так мучительно-сладко мне приближаться к нему? 20 июля 1921

«Смотри: вот жемчуг разноцветный…»

Смотри: вот жемчуг разноцветный. Одна жемчужина — тебе; В ней, может быть, есть знак ответный На все вопросы о судьбе. И если взор твой смотрит смело, Не отрываясь в небеса — В твоих ладонях жемчуг белый, — Господня чистая роса. Но если сердцу сладко нужен Земной любви зовущий свет — В улыбке розовых жемчужин Найдешь ты радостный ответ. А если выбраны печали, И путь намечен роковой — Есть черный жемчуг цвета стали Иль облака перед грозой. Во всех цветах сокрыта тайна… Запомни: каждый выбор свят, И жемчуг, взятый не случайно, Неси, как драгоценный клад. Без колебаний, без уступок, Глядя без злобы на других… Во всех руках он так же хрупок И так же нежен, как в твоих. 31 июля 1921

«Божья матерь на иконе…»

Божья матерь на иконе. Не спокоен темный лик. И зажатая в ладони свечка гаснет каждый миг. В сердце нет уж отголоска. Все молитвы расточа, сердце тает, как из воска, воска желтого свеча. Сердце тает, в сердце жалость, может быть к себе самой. И последняя усталость опустилась надо мной. Только слышу чей-то голос… На иконе словно мгла: «Колосится Божий колос… Разве ты не поняла? Я тебя послала жницей. Только тот кто нерадив, может плакать и томиться, ничего не завершив. Если ты боишься муки, Я сама свершу свой путь». И тогда, ломая руки, я шепчу ей: «Позабудь… Позабудь мой грех невольный, отпусти мой тяжкий грех… Сердцу стало слишком больно за себя, за нас, за всех… Я не буду малодушной, только снова улыбнись…» Пахнет воском воздух душный, вечереет в окнах высь… В мягких отблесках заката умирают скорби дня… Ангел грустный и крылатый тихо смотрит на меня. 1921

«Где б нашей встречи не было начало…»

Где б нашей встречи не было начало, Ее конец не здесь. Ты от души моей берешь так мало, Горишь еще не весь. И я с тобой все тише, все безмолвней… Ужель идем к истокам этой тьмы? О, если мы не будем ярче молний, То что с тобою мы? И если мы два пламени, две чаши, С какой тоской глядит на нас Творец… Где б ни было начало встречи нашей, Не здесь ее конец. 1921

«Душа жива — она другая…»

Душа жива — она другая, И после долгих скорбных лет, Земную меру отвергая, Она земли приемлет свет. Идя неторными путями, Не зная трепета крови, Душа нашла иное пламя Испепеляющей любви. Тревожа снежные высоты, Земная близится гроза… И надо мной склонился кто-то И заглянул в мои глаза. И в отраженьи вырастая, Встает земли слепая власть… Душа! Душа! Она святая! И невозможно ей упасть. 28 августа 1921