А Дима, так и есть, ни стыда ни совести, навёл камеру на хихикающих смазливых малолеток-провинциалок. Если губастенькая Изабелла – один в один, дядюшка Скрудж из американского утиного мультика, то эти, с дутыми силиконовыми клювиками – вылитые его племянники Билли, Вилли и Дилли.

Они ушли от провинциального окающего говорка, но ещё не научились акать на городской лад. Поэтому вместо безударных «а» у них получается «ы». «Я скызала», «мы гывырили»… Ужас, уши в трубочки сворачиваются. (Свырачиваются)… Стелла страдальчески морщится и прижимает пальцы к ушам: для её слуха это как визг санок по асфальту.

В первом ряду, в бархатных креслах сидели эксперты. Иногда в их число Дине удавалось заполучить изысканную публику, снисходительно выкроившую время между Ниццей, Майями и Сейшелами. Они с достоинством усаживали в кресла свои вынесенные из спа-салонов благоухающие дорогостоящие тела, свято помня, сколько в них вложено баксов.

Они говорили, стараясь не раздвигать ботоксовых губ, сохраняя неподвижность ушитых хирургами лиц. Наращенные волосы у дам укладывались в дорогих люкс салонах, так что их позволялось, с величайшей бережностью, разве что изящно перебросить с одного плеча на другое – не более того. Вся Рогавка – с домишками, сараюшками, с аборигенами Нинками и тётями Катями – стоила одной эксклюзивной летящей шёлковой волосинки. Вернее, и той не стоила…

Для полного шоколада не хватало вот только Нинок и тёть Кать. На их фоне успешность и избранность ВИП – публики вспыхивала и взыгрывала бриллиантами чистой воды.

– Какие бриллианты, гос-споди! – морщила носик Стелла. Если верить ей, она знала их ещё лимитой, голодной, быстрой, жадной: ничего святого, ни кожи ни рожи, ни грамма таланта. Хотя есть, есть один талант: хамски топтаться на головах коренных москвичей, таких как Стелла.

Дина посматривала на часики. Сразу после записи она берёт такси и мчится на Ярославский вокзал. Сутки поездом, потом полтора часа автобусом до родины мужа – села со смешным названием Клёцки. Там она проведёт целую неделю. Остановится у бывшей свекрови – с мужем давно развелась, а вот со свекровью сохранились прекрасные отношения.

Что будет делать неделю? Ни-че-го! Отключит мобильник. Будет дрыхнуть сколько вздумается. Купаться голышом в молочно-туманно-тёплом пруду. Валяться в огороде на стареньком покрывале, чувствуя сквозь него иглоукалывание травинок, лениво провожать взглядом мордастые, пухлощёкие изменчивые облака. Ходить со свекрухой за ягодами и, вернувшись в избяную прохладу, задыхаясь, пить живое молоко из тяжёлого глиняного кувшина. Засыпать под тонкое вредное комариное дзыньканье.

Свекруха будет спрашивать:

– Сколько, говоришь, твоя-то зарплата, Динко?

И, услышав ответ, восхищённо взвизгнет, как чеховский адвокатов отец: «От врёт, а?! От врёт!»

Вечером назовёт соседок – таких же юрких живучих старушек, как она сама. Усядутся смотреть телевизор.

– Гли, какая артистка, кралечка. Чисто куколка, – любуются старушки.

– Какая вам куколка. Это осветитель Олег.

– От врёт, а?! – радуются старушки, как маленькие.

– А вона ещё. Бассенькая, волоокенькая. Волосики как шёлк…

– Это его муж Дима.

– От врёт!

Через неделю вспомнит, что в Клёцки её привела служебная командировка: нарисовался сюжет-продолжение для шоу. В соседней деревне доярка забеременела пятым ребёнком, родила в чулане – и прирезала младенчика. Наказание: два года в колонии общего режима – восприняла невозмутимо и сонно. До вступления приговора в законную силу Дробышеву отпустили домой, и дёрнула нечистая включить телевизор, её любимые «Хлеба и зрелищ».

И – надо же, такое совпадение – товарка по несчастью рассказывала, как рожала дома. Положила ребёнка в обувную коробку и закопала в подполе живьём. Телеведущая Стелла страстно обвинила врачей (не углядели), школу (не воспитали) – и организовала сбор денег на благоустроенную квартиру для детоубийцы и её сожителя. Зал рыдал и рукоплескал.

Дробышева, чем больше смотрела, тем чаще моргали её глазки, челюсть отвисала – кто её знал, понял бы, что она находится в сильнейшем возмущении. Как?! А ей-то два года?! Она поняла одно: если б она положила ребёнка в обувную коробку (коробка – непременно!) и закопала живьём, как героиня шоу, села в поезд и поехала на передачу «Хлеба и зрелищ» – и её бы все жалели и, может, дали бы звание «Мать-героиня», и она ходила бы по деревне – морда валенком – что, съели?

Дина смотрела на Дробышеву: по годам её ровесница, спит на ходу, опустив белёсые ресницы. Тяжёлые белые, будто вываренные, руки покойно, заслуженно отдыхали на коленях…

Страшную находку в чулане обнаружила фельдшерица Тоня (Тоню тоже необходимо привезти в Москву). И тут, в студии, Дробышева спокойно и сонно сообщит, что отец невинно убиенного ребёнка – любимый, единственный, горячо обожаемый, верный муж Тони.

– Как же он с вами переспал, такой верный? – спросила Дина Дробышеву.

– Он косил на дальнем поле рядом с хутором, – нехотя призналась та. – Трактор забарахлил, а дело к ночи. На хуторе я одна живу. Угостила бражкой – он непьющий, сразу развезло. Постелила в сенцах. А стемнело – юркнула к нему. Сама, поди, знаешь, каково одной без мужика. Он и ослаб… Тонька-то его в то время на курсы в область усвистала.