Я выгнал парней из занимаемой нами хижины бондаря и велел следить за тем, чтобы ни при каких обстоятельствах никто чужой не вошёл внутрь. Я сел на солому и положил топор на колени. Закрыл глаза. Я осторожно гладил его, чувствуя под подушечками пальцев гладь деревянной рукояти и холод железного лезвия. О да, в этом предмете была сила. Владелец изливал на него свои мысли и чувства, и я почти видел, как он терпеливо шлифует остриё на оселке и проверяет пальцами заточку. Этот топор мог привести меня к отцу Иоганна и Маргариты, ибо его связывала с владельцем невидимая духовная связь. Связь, которая, по всей вероятности, сохранилась даже после его смерти, хотя с каждым днём и с каждым часом становилась всё слабее. Я вздохнул и опустился на колени, положив инструмент рядом с собой. Снова закрыл глаза. Руки сложил на груди.

–Отче наш –

начал я –

Иже еси на небесех! Да святится имя Твоё, да приидет Царствие Твоё, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…

Мои веки были опущены, но я всё равно начал видеть лежащий передо мной топор. Однако я видел не коричневую рукоять и серое лезвие, а какую-то пульсирующую тревожной краснотой форму, которая лишь слегка напоминала рабочий инструмент лесоруба.

– …хлеб наш насущный даждь нам днесь…

И тогда ударила боль. Я всегда её жду и всегда знаю, что она будет сильна, почти невыносима. И, несмотря на это, её натиск постоянно пугает меня своей жестокостью. Эта боль не сконцентрирована в одном месте: ногах, руках или голове. Это подавляющее, парализующее в одно мгновение пламя, разрывающее на куски всё тело. Это галера с алыми парусами, которая заплывает в порт моего разума, чтобы заразить его безумием и ужасом. Ив такой момент защитить меня может только молитва.

– …и дай нам силы не простить должникам нашим. Отче наш… –

я начал заново, хотя с последними словами боль усилилась.

Казалось, что страдание не может быть ужаснее, но каждый следующий миг ввергал меня в бездну нечеловеческой муки. Мой разум и моё тело умоляли, чтобы я перестал молиться. Но я знал, что если прерву молитву, то, скорее всего, окажусь лицом к лицу с чем-то, чего я не мог себе даже представить, и перед чем я буду совершенно беззащитен, ибо лишусь защиты, которую давало имя Господне.

От дрожащей красной формы оторвался лоскут пламени, и я взлетел на этом пламени в небо. Мы летели над деревней, ноя не видел ни домов, ни людей. Только на грани восприятия поднимались тёмные фигуры, двигающиеся, словно грозовые тучи. Я старался на них не смотреть, и ещё больше боялся того, что кто-то из этих сделанных из тьмы фигур посмотрит на меня. Где-то там, внизу, зрением, способным проникать сквозь стены и крыши, я увидел маленького скорченного Мордимера и его лицо искажённое страданием.

– …да будет воля Твоя… –

скулил я, хотя рот и разум просили меня замолчать.

Я летел в пламени быстро, как нить паутины, несомая порывами бури. Зелёные, укоренённые в сердце земли гиганты обращали ко мне бородатые головы. Под белым камнем лежал голубой гигант и выдыхал в воздух мерцающие разными оттенками синего радужные облака. Именно там я увидел фигуру, к которой стремилось пламя. Я напряг все силы, чтобы повернуть назад, ибо пламя хотело слиться с покойником. Боль стала настолько велика, что медленно превращалась в болезненное наслаждение, заполняя всё моё тело, как кипящий мёд. Пламя заколебалось, но потом, принуждённое молитвой, повернуло назад. И вдруг, в мгновение ока, я оказался снова в темной, грязной и вонючей комнате. Впереди меня, на полу, лежал топор, весь красный от крови, сочащейся из моего рта, носа и ушей.

– Боже мой, – простонал я, а потом свалился на солому и свернулся в клубок.

Меня трясло от холода, страха и даже не от боли, а лишь от одного воспоминания о тех страданиях, которые я перенёс минуту назад. Но зато я теперь знал, где искать тела погибших. Тем не менее, единственное, что я мог сейчас сделать, это блевануть под себя и уснуть в луже из собственной крови и рвоты.

– Мордимер… – Обеспокоенный голос Курноса донёсся до меня одновременно с ударом по зубам.

Кто-то открыл мне рот и насильно вливал в горло тёплую едкую водку, отдающую жжёной сливой. Я поперхнулся и открыл глаза. Увидел стоящего надо мной на коленях Курноса. Он разжал мои зубы лезвием ножа и лил водку из бурдюка прямо мне в рот. Я хотел вырваться, но он держал крепко, а я был настолько слаб, что мог только глотать болезненно жгучее вонючее пойло. В конце концов, он меня отпустил, и меня снова вырвало.

– Убить меня решил? – простонал я и увидел, что лицо моего товарища озарила улыбка.

– Ну, всё уже хорошо, хорошо… – проворчал он успокаивающим тоном.

– Ты что тут, курва, нашёл хорошего? – зарычал я и попытался встать, но руки не выдержали, и я, перевернувшись, упал на солому.

Курнос укрыл меня подбитым мехом плащом и уселся рядом. Глотнул из бурдюка так, что аж забулькало.

– Прикончишь ты себя, Мордимер, – сказал он и сплюнул в угол. – Как Бог свят, прикончишь.

Конечно, такие слова поддержки и ободрения для меня были просто крайне необходимы. Тихим ещё голосом я сообщил Курносу, что я думаю о нем, о его матери и о её отношениях с окружающим её безрогим скотом. Он хрипло засмеялся

– Ещё глотнёшь? – спросил он.

– Собираемся, – приказал я и дал ему знак, чтобы он помог мне встать.

Он подпёр меня плечом, и я скривился, поскольку запах, исходящий от тела Курноса был даже в этой провонявшей избе так силён, что у меня ноздри выворачивались.