— В огонь брошу, а ей не отдам!

Бессир схватила сверток и тут же, жалобно пискнув, отлетела в угол. Рука у Пудака была тяжелая, борук упал у нее с головы и откатился в сторону, сверток с материей оказался на полу. Бессир не растерялась. Одной рукой она, подтянула к себе борук, ухватив за прикрепленный к нему платок, другой — сцапала сверток, Пудак бросился на нее, Бессир завопила. И тут вдруг за дверью послышалось мужское покашливание.

Супруги мигом затихли, словно на них выплеснули ведро холодной воды. Бессир быстро нахлобучила борук, благообразно прикрыла рот яшмаком и сразу стала такая робкая, почтительная, такая примерная жена.

Вот ведь как получается. Погоде, чтоб перемениться с ненастья на вёдро, и то время требуется, а тут мгновение — и перед вами совсем другой человек. Трудно было даже поверить, что такая скромная, вежливая, благовоспитанная женщина только что могла браниться и орать на мужа.

Может быть, в мгновенном ее преображении немалую роль сыграло то, что пришел не просто посторонний человек, а длиннобородый яшули — человек уважаемый и строгий. Бессир низко поклонилась ему и, наполнив тунчу водой, отправилась ставить чай.

Пока Пудак и его почтенный гость задавали друг другу предписанные вежливостью вопросы, появился свежезаваренный чай и чуреки.

Пудаку повезло, что пришел яшули. По крайней мере чай был вскипячен мгновенно, а Бессир, плотно прикрыв рот яшмаком, сидела в углу, покорная и безмолвная, как только что привезенная в дом молодая невестка. От зеленого чая Пудак быстро обмяк, подобрел, тело его расслабилось, покрылось благостным потом. Разговор с гостем шел степенный, ровный, и злость Пудака постепенно истаяла, сошла на нет.

Старец был из одного рода с моллой Акымом и с Пудаком, в детстве Пудак даже звал его «дядя Солтанмурад», а уж потом, когда вырос и обзавелся семьей, стал, как и все, почтительно именовать старого Солтанмурада — «яшули». Это Солтанмурад-ага первым выступил против школы, которую предложил открыть ахун Джумаклыч. Он поругивал нередко и председателя сельсовета: батрак, голь, бестолочь, но делал он это только там, где столь неуважительные высказывания о начальстве ничем ему не грозили.

Вероятно, именно его хитрость и осторожность ну и, конечно, привычное уважение односельчан помогли Солтанмураду-ага избежать раскулачивания, хотя он был не беднее многих, давно уже покинувших село. Одним словом, старец этот неплохо разобрался в расстановке сил и действовал в соответствии с ней. Целиком, со всеми своими потрохами принадлежа старому миру, он неплохо уживался и с новым, и там, где новое запаздывало хоть на минутку, длиннобородый мудрец не терял даром времени.

— Ты ведь знаешь, Пудак, мы не от рабов каких-нибудь род свой ведем, не от тех, что брошенного сухаря угрызть не могут и плачут, что у маменьки родной в водичке хлеб мочили, — мы ведь с тобой из игов, а потому нам свою кровь с чьей попало мешать не годится… — Солтанмурад-ага поднес ко рту пиалу и многозначительно помолчал.

Пудак Балда никогда не придавал значения своей родовитости и не очень-то понимая, к чему старик завел этот разговор, позволил себе пошутить:

— Да ведь настоящий иг, он какой: лицо светлое, глазки маленькие, носик кругленький, скулы широкие, борода редкая…

— Правильно… — подтвердил яшули.

— Так какие же мы с вами иги? Вон у вас какая бородища! А у меня нос горбатый! — Пудак потрогал свой заблестевший от выпитого чая нос.

— Вот из-за таких необдуманных слов, из-за легкомыслия своего и получил ты прозвище Балда, — сказал Солтанмурад-ага, раздраженный неуместной веселостью племянника, и выплеснул из пиалы остатки чая. — Известно тебе, что наш дед был приближенным Каушут-хана? Если бы в нем была хоть капля рабской крови, хан его и близко не подпустил бы! А борода, нос — это не имеет значения, это как аллах повелел…

Старик посидел, погладил чайник, налил себе чая в пиалу.

— Ну, а как у тебя дела?

— Да, слава аллаху, никто пока не пристает…

— Ну это хорошо, что не пристают… В колхозе не работаешь, а они тебя все-таки не трогают? А то ведь начальства сейчас хватает. Один себя бригадиром назовет, другой — председателем…

— А, ничего, яшули, как-нибудь отобьемся. А надо будет, и в колхоз пойду! Я ведь бригадиром был — нахвалиться не могли: всегда план перевыполнял. Все из-за красотки Бессир вышло. — Пудак кивнул в сторону Бес-сир, а та, сделав вид, что стыдится слушать вольные разговоры, поднялась и вышла. — Ходил я к ней по ночам, а Дурджахан, дурища, возьми да нажалуйся в сельсовет. Твердил ей, глупой: «Что, меня на двоих баб не хватит? И тебе, и ей буду мужем!», не согласилась…

— Жаль, что так получилось… Дурджахан не женщина, а кусок золота.

— Сам знаю… У Бессир тогда уж ребенок родился — не вырвешься. Объявили двоеженцем, прогнали из бригадиров…

— Соображать должен был. Ты знал, что большевики, как пришли к власти, сразу запретили двух жен иметь. А ты думал, раз бригадир, все тебе можно…

— Я считал, раз план выполняешь…

— Что план, раз ты ихний закон нарушил. Они за законами крепко смотрят.

— Нет, тут не в законе дело. Горбуш-ага на меня зуб имел, а он главный в партячейке. Если бы не Горбуш, ничего бы Дурджахан не добилась!