Шрифт:
Монолог этот произвел сильное впечатление на комиссара Чубарькова.
— А что, братцы? — растерянно сказал он. — Молчалин-то ведь, пожалуй, прав? Живи он в другую эпоху, может, и впрямь развернулся бы, показал себя. А тут, вишь, среда заела…
— А почему ж, позвольте вас спросить, Чацкого не заела среда? — язвительно спросил Уотсон. — Он ведь, слава богу, жил в ту же эпоху!
И тут Молчалин обратился к суду:
— Коль речь зашла о Чацком, господа, Я вас прошу позвать его сюда.Не успел он договорить, как Чацкий уже стоял перед судейским столом. Презрительно смерив взглядом Молчалина, он обратился к Холмсу, которого, как видно, счел более чем кого-либо другого способным разобраться в ситуации:
— Я ждать себя, ей-богу, не заставлю. Чуть свет уж на ногах, и я у ваших ног. Задайте лишь вопрос и, видит бог, Все объясненья тотчас вам представлю.— Нам хотелось бы знать, что вы думаете о Молчалине? — спросил Холмс.
— Ничтожный господин. Из самых пустяковых, — отвечал Чацкий.
— А нам его тут ставят в образец, — ядовито вставил Уотсон — читали жалобу его?
— Я глупостей не чтец, А пуще образцовых, —парировал Чацкий.
Молчалин только руками развел:
— Ну и гордыня! Слышали ответ? Отнесся как-то я к нему с советом. Что ж он? Отмел с порога мой совет, Да посмеялся надо мной при этом.— Меня советом вы хотели подарить? — презрительно обернулся к нему Чацкий.
— Да-с! И могу совет свой повторить. Я говорю о той почтенной даме… Нет нужды называть, вы знаете и сами… Татьяна Юрьевна!!! Известная, — притом Чиновные и должностные — Все ей друзья и все родные. К ней непременно надо б съездить вам… — На что же? — Ведь частенько там Мы покровительство находим, где не метим! — Я езжу к женщинам, да только не за этим! Мне покровительства не надобно. — К тому ж Вам папенька оставил триста душ? — Четыреста. — С такими-то отцами И мы б могли сводить концы с концами. А без имения, скажите, как прожить? Один лишь выход есть: приходится служить. — Служить бы рад, прислуживаться тошно! — Имея триста душ, разборчивым быть можно.— Я думаю, господа, пора уже прекратить эту перепалку, — вмешался Холмс.
— Верно! — поддержал его комиссар. — Кончайте, братцы, этот базар! Суду все ясно. Точка и ша!
— Наконец-то! — обрадовался Уотсон.
Но следующая реплика комиссара повергла его в изумление.
— Как я говорил, так и вышло, — подвел итог Чубарьков. — Чацкий-то кто? Помещик! Четыреста душ крестьян имеет. Сам признался. А Молчалин — пролетарий. Хоть и умственного труда, а все ж таки пролетарий. Подневольная жизнь — не сахар. То и дело приходится кланяться. И тут мы, как защитники всех униженных и оскорбленных, должны взять его сторону.
— Вы слышите, Холмс? — в ужасе воскликнул Уотсон.
— Разумеется, — кивнул Холмс.
— В таком случае, что же вы молчите? Почему не возражаете? Не может быть, чтобы вы были с ним согласны!
— Видите ли, друг мой, — задумчиво начал Холмс. — Комиссар, конечно, высказался слишком прямолинейно. Но какая-то доля истины в том, что он сказал, все-таки есть. Он тут упомянул об униженных и оскорбленных. Минуту внимания, господа! — обратился он к собравшимся. — Позвольте, я прочту вам, что писал о Молчалине автор романа «Униженные и оскорбленные» Федор Михайлович Достоевский…
Раскрыв книгу, он прочел:
— «Молчалин — это не подлец. Молчалин — это ведь святой. Тип трогательный».
— Хорош святой! — раздалось из зала.
— Да, да! Он святой! Святой! — истерически взвизгнул чей-то женский голос.
— Святой?! — повторил потрясенный Уотсон. — Ну и ну! И вы, Холмс, с этой мыслью Достоевского согласны?
— Решительно не согласен! — отвечал Холмс. — Но, разбираясь в таком сложном социальном явлении, желая понять его до конца, мы не в праве обойти и это парадоксальнейшее суждение Достоевского. Молчалин, конечно, далеко не святой…
Молчалин при этих словах съежился и словно бы стал меньше ростом.
— Но до некоторой степени он все-таки жертва обстоятельств.
Молчалин снова приосанился.
— Та историческая реальность, в которой он вынужден жить и действовать, — продолжал Холмс, — не оставила ему никаких иных путей, никаких других возможностей для реализации его, так сказать, общественной активности. Этим он и в самом деле напоминает Жюльена Сореля…
— По-вашему, между ними нет никакой разницы?
— Разница огромная! — живо отреагировал на эту реплику Уотсона Холмс. — Жюльен Сорель — характер героический, который не состоялся, не мог состояться в пору безвременья. Это фигура трагическая!.. Хотя… — Холмс задумался, — хотя в известном смысле ведь и Молчалин тоже фигура трагическая…