Колт почувствовал себя в точности так, как этим утром, когда она впервые на его памяти отказалась повернуться к нему. Когда она в первый раз назвала его Колтом, о чём он постоянно ей твердил, но обнаружил, что ему чертовски не понравилось, когда она наконец-то послушалась.

Ему захотелось швырнуть что-нибудь.

Но вместо этого он кивнул в ответ, пряча свою реакцию и одновременно мысленно пиная себя за то, что вчера в женском туалете повёл себя как чудовищный мудак, в итоге сорвавшись по поводу того, что она звала его Алек, и забрав последнее хорошее, что оставалось у них общего.

По крайней мере он так думал.

Отказав ему в повороте головы, Феб устроила небольшую вспышку гнева из-за его отстранения от дела. Колт понятия не имел, то ли она посчитала, что федералы его оскорбили, то ли хотела, чтобы он занимался этим делом, то ли и то, и другое вместе. Он до сих пор слышал у себя в голове «Он хороший полицейский», и ему нравилось, как это звучало, даже слишком нравилось, но не было смысла этого отрицать.

Как не было смысла отрицать, что её реакция на его возможные страдания, не говоря уже о смерти его собаки, оказалась значительно грандиознее, чем слёзы по её козлу-бывшему мужу. Они даже думали, что придется вколоть ей успокоительное, чёрт, да он и сам так думал. Феб была совершенно не в себе.

Но она позволила ему успокоить её. Не отцу, не матери, не успокоилась самостоятельно. Это сделал Колт.

Феб могла сорваться. Она унаследовала темперамент своей матери, переменчивый, но тихий. Но хуже того, что она была эмоциональной, тоже как и мать. И Феб, и Джеки могли впасть в праведный гнев или неконтролируемые слёзы при малейшей провокации. Как Джек с Джеки, раньше Колт был единственным, кто мог успокоить Фебрари.

И сегодня он снова это сделал.

И последнее, она больше не избегала его взгляда или прикосновения. Этим утром, после разыгравшейся драмы и после того, как он помог ей взять себя в руки, она стояла в его объятьях и начала разговор о том, что ему нужно завести новую собаку. Когда Уоррен разрушил момент, у Колта чесались руки свернуть тому шею. Но когда Колт всё-таки отпустил Феб, она не шагнула назад, увеличивая дистанцию. Она осталась рядом и посмотрела ему в глаза, прежде чем уйти.

Он понятия не имел, что все это значит и значит ли вообще, или это просто её способ справиться с действительно дерьмовой ситуацией. Он сделает первый шаг и станет ждать.

Чего он делать не станет, так это не позволит Салли, Джеку или Морри всё испортить. Если из этой неприятной истории может получиться что-то хорошее, ослабление напряжения между ними, он примет это и не позволит никому помешать.

Ни за что.

Колт сел на стул в конце барной стойки и стал осматривать помещение.

— Свободен? — спросил Джек, и Колт кивнул.

Он услышал, как зашипела пробка, и перед ним с глухим звуком приземлилась бутылка пива. Колт забыл, как соскучился по вопросу Джека «Свободен?», следующему за ним шипению и стуку бутылки о стойку.

Повод, по которому семья собралась, был ужасным, но Колт был рад, что они вместе.

— Где Морри? — спросил Колт, глядя, как Феб разговаривает с парнишками, которые сидели за одним из столиков и выглядели слишком юными, чтобы посещать бар.

— Надо было прийти три часа назад. Ты пропустил третью мировую войну, — весело ответил Джек, и Колт повернулся к нему.

— Третью мировую войну? — спросил Колт улыбающегося Джека, не в силах понять, что удивило его больше: снисходительная улыбка Джека или то, что эта снисходительная улыбка была направлена на его дочь.

За прошедшие двадцать лет Джек ничего не говорил, но Колт знал: Феб ощущала его осуждение. Колт знал, потому что она не могла этого не заметить, это видели все. Джек любил дочь, всегда любил и всегда будет любить. Когда-то они были очень близки, как и должны быть близки папы с дочками. Феб была папиной девочкой, не так, как Сьзи была папиной дочкой. То, что было между Джеком и Феб, было особенным и прекрасным.

Но Джек воспринял её расставание с Колтом и последовавшее за этим поведение, замужество и дезертирство как личное оскорбление по отношению к семье, которую он создал. Он принял её и её решения, потому что таков был Джек, но они ему не нравились, и он этого не скрывал. Колт видел, как он улыбался дочери, смеялся вместе с ней, но этой снисходительной улыбки он не видел двадцать лет.

Колт перевёл взгляд на Фебрари, которая теперь зажала поднос под мышкой и внимательно изучала водительские права одного из мальчишек. Она что-то сказала и кивнула головой в его сторону. Даже в приглушённом освещении бара было заметно, как парни побледнели и нервно посмотрели на него, некоторым пришлось развернуться на стульях, чтобы это сделать. Феб сказала что-то ещё, и они быстро похватали свои куртки, так отчаянно заскрипев ножками стульев по полу, что даже заглушили музыку. Во время их поспешного ухода Феб постукивала конфискованными правами по ладони, а потом посмотрела на отца и закатила глаза.

Колт перестал дышать.

Джек расхохотался.

Когда-то Феб постоянно закатывала глаза. В мире было полно идиотов, совершающих идиотские поступки, которые заставляли её закатывать глаза. В основном это были её собственные идиотские поступки.

Колту нравилось, что она могла посмеяться над собой и теми неприятностями, в которые попадала по собственной милости, потому что так стремилась наслаждаться жизнью на полную катушку, что могла перестараться. Она никогда не краснела, когда совершала что-нибудь глупое, или безумное, или неловкое, она просто закатывала глаза, откидывала голову и смеялась.