Очевидно, что полиция, гоняющаяся за эмиграцией и подпольем, не смеет и помыслить тронуть ни придворных титулованных заговорщиков, ни московских радикалов и купцов.

В то же время в провинции и частью в столице тысячи и тысячи торговцев, вне движения и заговора — верны старине, верны Государю [202] , и историк ошибется, огульно сопричислив торговцев к оппозиции. Провинция и дворянская, и купеческая лишена голоса. Ее никто не спросит. Ее никто не сумеет толково организовать. Бюрократии нет до нее дела.

Государь высоко милостив и расположен к торговому классу, но как и со всеми, ровен и сдержан. Знаки внимания его — часты.

Получая с 1914 года громадную наживу от войны, призванные помогать власти, столичные промышленники возведут цитадели комитетов, откуда понесутся клики о ниспровержении Царя и строя; о углублении революции, а в 1918 году «неблагодарный» народ погонит и их за границу. Ропот оппозиции на старый строй сменится ропотом на новый. Раскаются одни, и непримиримо злобной останется группа других, не способных сознаться и думающих только о кармане. Оставшиеся дома промышленники ради наживы будут прислуживаться к воровской власти. Но в России, из среды торговцев и людей провинции, отберется крепкий отслоек, который организует ко времени местные силы для последней борьбы. Торговцы из областей помнят и повторят Минина.

Если старые сословия делятся на верных и неверных монархии, то в интеллигенции вражда к строю была вековая: ее армия выросла и выступила к 1905 году. Третье сословие работало не покладая рук на революцию, и, скрываясь за спиной «знатных» заговоров и самостоятельно, с 1917 года, — интеллигенция возьмет в руки власть.

Консерваторы-интеллигенты, как Тихомиров, Никольский, Величко, Булацель, Пуришкевич, Дубровин и иные, были наперечет. С 1906 года они не без успеха помогают организовать улицу и до 1908 года создадут довольно сильные союзы.

Но эти вожаки пренебрегают экономическими вопросами. Их тактика — организация толпы. Союзы правой интеллигенции вместе с рабочими насчитывают одно время десятки, может быть, сотни тысяч, но остальная вся интеллигенция и рабочий класс — революционны.

От проповедей графа Толстого до гнусного писания Горького — интеллигенция разносит безбожную молитву революции. Призыв разбоя донесется до 1917 года, затронув большую часть интеллигенции в офицерстве, которые превознесут Керенского и Гучкова, творца приказа № 1, покорно принятого генералом Алексеевым.

Итальянское far`a da s`e… и гордое французское ca ira [203] , как и предостерегающее Wacht am Rhein, недоступно толще нашей интеллигенции. Она была по духу интернациональна и военно-пораженческая. Она сплочена и руководится умным еврейством. Для значительной части интеллигенции слова — нация, государство, вера, история — пустые звуки, а монархия — ненавистна до скрежета зубов.

В 1905 и в 1917 году интеллигенция пластом отвалится на крайнюю левую грань и повлечет и армию, и народ к позору и гибели. Она срослась с большей частью бюрократии и профессуры, она выросла на заблуждениях и на клевете печатного слова целой эпохи, она включила в себя все профессии, втянула отщепенцев личных дворян и знатных дегенератов под «Ставрогина», и в один голос будет петь и «Марсельезу», и «Сарынь на Кичку», не думая о завтрашнем дне и о Родине. Интеллигенция ленивая и дерзкая и, кроме того, помешана инородцами. Ею руководит желание пасть ниц перед социализмом, ее влечет даже не нужда и не бедность, которой в России быть не может, и не народничество, а злое озорство. В ней помешана верховенщина вместе с ставроговщиной [204] . Оттого такой молниеносный успех революции. За Россию не оказалось никого. Наверх интеллигенция выбросит собирательные типы Керенского, Ленина и прочих. На интеллигенции остановилась грань к народу. Она пыталась быть его учителем и равняла его на себя. Интеллигенция наша не из народа, а из «жилых помещений» — городов: она накрыла народ сверху. Она же слилась с обществом, от камергера Родзянки до Ленина, и узаконена тем городовым, который, наводя порядок в толпе, окликает: «Публика вперед — народ, осади назад».

Народ, наконец, не послушался, насел вперед, поглотив публику. Ленин осадит назад и народ, и публику, взяв всех в «железо». Правительство боролось с массой интеллигенции помощью сотен чинов полиции, среди которой такие же интеллигенты — Азефы, Лопухины и Манусевичи. Очевидно, такая борьба была бессмысленна.

Историк должен изучить ход движения интеллигенции всего XIX века и установить: могла ли бы она без общественного, светского заговора 1904 года дойти до 1917 года и его октября?

Не могла, и исток всего движения — в так называемом высшем обществе.

Отношений к интеллигенции у Государя нет никаких. Государь любит учащуюся молодежь и прощает ей многие выходки. Государь всемерно сочувствует науке, и его мечта — всеобщее образование. Витте три раза выслушивает это Высочайшее пожелание и каждый раз отвечает, что государственные средства этого не допускают.

Государь приветствует всякое открытие, все значительное в литературе, искусстве, музыке и в технике. Читая подпольную прессу, Государь неуклонно озабочивается улучшением быта рабочих, знакомясь с его неустройствами. Наше рабочее законодательство в его царствование по гуманности ушло во многом вперед западного, и Государь настаивает перед Витте и Тимирязевым идти дальше вперед и взять некоторые образцы германского закона. На докладе тульского предводителя А.А. Арсеньева Государь ему говорит, что для него «все классы равны и он особо озабочен бытом рабочих». Государь сам ищет путей улучшения, но в истории Зубатова, Гапона и иных бюрократия сминает вопрос и неспособна подойти к нему целесообразно. Радикальные промышленники на уступки не идут, и министры, не смея их раздражать, не настаивают.

Число рабочих по отношению к крестьянству — ничтожно [205] , но они скоплены в центрах. Общество обещает дать рабочим «свое» гуманное правительство и сулит им рай. Слушая общество, рабочие идут на баррикады, идеально бастуют, поучая своих западных товарищей приемам революции.

Имея всю власть и силу беспощадно карать бунтовщиков, Государь самым решительным образом противился массовому террору. Число наказаний, даже полевых судов при Столыпине — ничтожно. Число политических ссыльных, по статистике, падает сравнительно с девяностыми годами на 37 %.