Левая печать — ноющая пила, политические «четьи минеи» с зудящим призывом к смуте, ненависти и кому-то за что-то — мести. Тон печати зловещий, осуждающий, без проблеска смеха, радости жизни, надежды, без отзвуков славы прошлого и призывов к будущей. Печать наша зовет к совершившемуся, зовет от чего-то спасать народ. Ее тон год от году заунывнее, призывы — грубее и решительней. Печать, наемная и ожесточенная, сделает свое громадное и страшное дело.

У правой печати нет тиража. Скажут: нет тиража, нет и монархизма. Отчасти — это правда. В обществе одни считают, что монархизм и собственность «сами собою разумеются». Другие, — что монархия так сильна, что нечего ее защищать. Третьи, — по выгоде или искренно консерваторы, но стесняются и не смеют высказываться. «Гражданин» ненавистен за резкость и за репутацию своего даровитого, но не государственника редактора. «Московские Ведомости» далеки, бедны и имя редактора опорочено [214] . Князя Ухтомского и Комарова почти не читают [215] . С 1906 года появляются две-три газеты, взявшие сразу «ругательный тон»: этот тон был еще объясним в годы революции, но газеты эти так и не перейдут на серьезную экономическую и политическую работу и останутся без влияния. С 1900-го года «предупреждают» три-четыре сильных консервативных писателя и одинокий бьется в «Русском Деле» [216] , великолепный неоцененный Шарапов. У правой печати нет денег, нет сильных сотрудников и нет поддержки.

Попытки создать серьезный казенный орган кончаются ничем. Бюрократия неспособна дать жизнь хотя бы одной газете, и во главе казенных газет — бездарности или безвольные.

Цензура раздражает мелочами, не умея дать ни руководящего начала, ни плана как казенным газетам, так и всей печати.

Попутно сделаем сопоставление: в то время как вся иностранная печать изо дня в день занята восхвалением своих стран, правительств и деятелей и лишь меньшая часть — сдержанно оппозиционна, вся наша печать подлинно измывается и над строем, и над властью, и над всем течением русской жизни.

Общество считает, что никакой защиты строя, собственности и правового порядка — не нужно. Петербургская знать и общество, проживающее миллионы и вывозящее заграницу до 200 миллионов рублей золотом в год, и московское купечество, соперничающее с знатью в мотовстве, не дадут ни копейки на консервативную газету, не внесут ни одного рубля союзам собственников и не выкажут никакого личного участия в защите строя и права. Ни один «вельможа», ни один богач Москвы, ни один из веселящихся без удержу не дал никогда и ничего на защиту от того, что совершилось. У общества столиц заветного ничего не существует. Знал ли об этом Государь — неизвестно: не ему же было давать почин публичной защиты престола, строя и правительства?

Нельзя допускать мысли, что в левых течениях общества не было людей идейных, верящих в освободительные начала, в конституцию, социализм и прочее. Такие люди были, но имена их наперечет.

Все остальное, стремившееся к перевороту, было глубоко и цинично корыстное, злобное, морально скверное, и ни к чему иному, как к тому, что сейчас существует, прийти не могло. Оставляя область морали и подходя к оценке ума и замысла движения, установим, что не только по результатам, но и в самом процессе сказалась совершенно явственная, глубокая бездарность всех замыслов общества. Встает вопрос: неужели все эти господа из бюрократии, из «света» и из интеллигенции, шедшие к «освобождению», не имели плана и предвидения? И неужели все проповеди, начиная с Герцена-Бакунина, и все партии, съезды, блоки и тому подобное были не что иное, как результаты беспросветной глупости?

Одиночные писатели-консерваторы, говорившие, что Россия погибнет, что заговоры ведут Россию к концу, — оказались правы! Отчего же их и слушать никто не хотел? И за что их ненавидело общество?

Отчего те, кто теперь сознают, что «они ошиблись», не скажут, почему и в чем ошиблись? Неужели «стыдно» сознаться? И как легко говорить: «Мы ошиблись».

Дюма во время хода революции клялся Наполеону, что он мог остановить coup d’'etat [217] , но не решился. Наполеон ответил: «Вы болваны и не умеете делать революцию». Что же сказал бы он нашим творцам освобождения с 1904 года вплоть до октября 1917 года?

И неужели всё результат главным образом глупости? Современные летописи, описывая события, каждой строкой подтверждают именно это. Не от этой ли бездарности всего Государь так холоден к призывам общества? И не оттого ли в 1917 году народ сразу отверг власть общества и, поняв, что ему сулят всякий вздор, с отчаянья, махнув рукой, кинулся грабить, благо ему это приказали, и грабеж назвали завоеваниями революции?

Окружение и бюрократия опорочивали правое движение. Чиновники стыдились читать правые газеты и, прячась, читали.

Не отозвался и народ на его призывы. В 1906 году правое движение было значительное; главари его требовали у власти подавления смуты.

Позже из этого движения не вышло ничего серьезного и законченного, что можно было бы противопоставить однообразным требованиям левых; в рядах правых умных людей было еще меньше.

Перед Государем было общество, разделенное с 1905 года на большинство, открыто шедшее к разрушению, и меньшинство, не имевшее ни единства, ни политической и экономической программы. Черпать идеи из отдельных пожеланий было невозможно, и торжествовала бюрократия, указывая лишь на свои заслуги и на положительные стороны «испытанной» европейской конституции.

Ссылаясь на свою силу, правительство упускало время, не сознавая, что только при самодержавии возможно было провести до конца экономическую местную и главную земельную реформу. Поздно, лишь при Думе, берется частично ее провести один Столыпин, понимая, что через 25 лет поднятая сильная крестьянская Россия будет неузнаваема и непобедима.

Это-то и учел заговор. Устранен был Столыпин, и решена была война. Лишь война могла дать победу над монархией. Война неудачная и, во всяком случае, такая, чтобы мы не были в среде победителей. Расчет был беспроигрышный: в худшем случае падали монархии побежденной стороны, и в лучшем — могли пасть все главнейшие.