Иногда он гневался. Однако гнев его, по свидетельству Гурко, выражался лишь в том, что глаза его делались пустыми, он как бы уходил вдаль, ничего не замечая и ничего не видя.

Он был прост и приветлив с людьми. Но и не допускал переходить неосторожно за черту, определяемую его Царским саном. «Министры не могут ставить ультиматумов Монарху», — таково было отношение его к членам его правительства. Английский посол осмелился предложить ему «уничтожить преграду», то есть дать ответственное министерство и тем «заслужить доверие народа», как сказал посол. «Думаете ли Вы, господин посол, что я должен заслужить доверие моего народа, или он должен заслужить мое доверие?» — ответил ему Государь.

К этой области недопущения Царем переступать в отношениях к нему известной черты относится и вся история с Распутиным. Непомерно, умышленно клеветнически раздутая эта история, своего рода «история ожерелья» Марии Антуанетты [266] , сведена теперь к подлинному ее размеру. Для России она была трагична не по своему ничтожному существу, а по силе клеветы, на ней построенной и с отвратительной жадностью воспринятой русским обществом.

Император Николай II был тем, что французы называют charmeur — чаровник.

Цитируемый мною автор (именующий Государя «Царем-устроителем») говорит: «Вот этой стороной Царского ремесла — уменьем очаровывать, будить в людских сердцах тайные струны — Царь владел в совершенстве».

Это верно. Но неверно тут только одно — это не было «уменье ремесла», выучка. Это очарование исходило прямо из души Царя и выражалось оно во взгляде его совершенно незабываемых глаз. Я сказал — «незабываемых». Это не преувеличение и не экзальтация. От нее я обеспечен самим моим возрастом. Прошло 35 лет, как я видел Государя в последний раз, а вот как сейчас вижу я эти необыкновенные глаза.

С точки зрения знания Царского «ремесла» Государю, напротив, одного недоставало — того, что так любит толпа и что необходимо для правителя, будь он и наследственный Монарх. Он был прост, не любил этикета, пышности, позы, жеста, что так мастерски удавалось его деду и обоим прадедам — Императорам Александру I и Николаю I. Но оттого-то и не любил позы Император Николай II, что была она чужда всей его природе, устремленной в глубины духа.

Он был человек смелый, мужественный и благородной души.

Когда в Японии, тогда еще юноша, он был ранен покусившимся на него фанатиком-националистом японцем, он сохранил полное самообладание и не проявил никаких признаков смятения и робости. Когда в его присутствии был в театре смертельно ранен пулей террориста Столыпин, в зрительном зале поднялась паника. А когда затем оркестр заиграл гимн, Государь подошел к барьеру ложи. Возможность нового покушения не была исключена. Но Государь, открыто стоя у всех на виду, дослушал гимн, как бы показывая этим, что он в минуту опасности и смуты остается на своем посту.

Когда в мае 1915 года наш фронт в Галиции был прорван, Государь приехал в Ставку, чтобы, по словам его письма к Императрице, оставаться с армией в тяжкие минуты. Великий князь Николай Николаевич был потрясен событиями на фронте и плакал в кабинете Государя. С спокойной твердостью Государь его успокоил и оказал ему нравственную поддержку.

Осенью 1910 года умер Толстой. Заблудший в своих религиозных исканиях, он отказался от Церкви и Церковью был отлучен. По своему политическому мировоззрению он был враждебен идее Царя, и в этой враждебности, при огромной своей популярности, он много зла причинил русской монархии. Но он был русская слава, он был «великий писатель земли Русской». К нему не было применено никаких мер утеснения. А когда он умер, то на докладе о его смерти Государь написал следующие полные благородства слова: «Душевно сожалею о кончине великого писателя, воплотившего, во время расцвета своего дарования, в творениях своих родные образы одной из славнейших годин русской жизни. Господь Бог да будет ему милостивым Судией».

Таков сияющий в своем душевном христианском и Царственном величии, духовной одаренности и в государственном строительстве облик Императора Николая Второго, двинувшего Россию на путь небывалого преуспеяния, а в долгие дни преследования, унижений и мучительства явившего недосягаемый образец величия подвига духа.

За что же его предали и убили? В чем и чем был он виноват? И был ли он вообще виноват?

Ответы на эти вопросы лежат вне моей темы и пусть каждый спросит свою совесть и сам на них и ответит.

Но повторим слова русского публициста, напечатанные в петербургском «Новом времени» еще в 1906 году: «Трон выше всего, и много видно с него, чего не видно с кресел и стульев, трибун и кафедр. Государь знает гораздо больше каждого из нас. Возблагодарим его. И если и не сумеет теперешнее поколение в торопливости мятущихся дней оценить величие и индивидуальность подвига Государя, то тем выше, во исправление настоящего, поднимет его имя историк».

Историк это сделает. Но, конечно, не сделают те пишущие, «скорбные головой и убогие душой», о которых я упомянул в начале этой статьи.