Шрифт:
На руках была кровь… Будто он тряпкой вытирал кровь где-нибудь на полу или мыл окровавленную посуду и забрызгал всего себя кровью…
Даже на завороченной рубашке около локтя краснели кровяные пятна. Кровь была совсем свежая, как морс, и видно было, что она смочила насквозь полотно рубашки.
— Слушайте, что это с Вороновой? Я сейчас только ее встретил… Такая взволнованная… кажется, плакала даже.
Человек с засученными рукавами поправил очки, поглядел вдаль и, блеснув очками, потому что как раз в этот момент повернул голову к доктору, ответил:
— Она убежала на позиции…
И несколько времени смотрел на доктора, молча, слегка приподняв голову (очки опять соскользнули у него немного с переносицы книзу) и наморщив бровь и кожу на белом гладком высоком лбу.
И доктор, и этот человек с окровавленными руками— его помощник, — работая на перевязочном пункте под немолчный грохот орудийных и ружейных выстрелов, доносящихся издалека, привыкли к этим выстрелам, как привыкаешь, живя в городе, к такому же немолчному стуку колес по мостовой и уж не слышишь, увлекшись работой, этого стука…
Сейчас на минутку они оторвались от своих инструментов, от бинтов и пластырей… Но в глазах еще была какая-то муть, осталось впечатление чего-то тяжелого, что расплывалось смутными образами дымящихся темно кровавых ран с неопределенными, непрерывно меняющимися очертаниями искривленных губ и разверзающихся, и растягивающихся, исчезающих и выплывающих опять словно из какого-то мутнокровавого сумрака…
Шумел ветер. Издали бухающим звуком долетали залпы…
И ветер, и эти залпы, казалось, неслись мимо их, мимо их сознания, оставляя в сознании только смутный след.
Но когда они заговорили о Вороновой, убежавшей на позицию и, как по уговору, подернулись разом в сторону позиций, залпы вдруг будто оторвались от шума ветра, будто стукнуло у них в душе.
И, поглядев друг на друга, они сказали — один, тот, который был постарше:
— Слышите! опять…
А молодой:
— Боже мой… Но ведь там, вероятно, чистый ад…
II
Вороновой пришлось ходить за одним из первых приплевшихся на перевязочный пункт раненых.
Его задело пулей легко, и он даже отказался лечь после перевязки. Он сел в углу, накинув на плечи шинель, свернул из кусочка газетной бумаги «рулетку» и закурил, пуская дым после каждой затяжки вниз себе в ноги.
Палатка была поставлена наскоро; снаружи не было земляной завалинки, и дым синей полосой тянуло вон из палатки под нижними концами полотнищ.
Только нижние слои дыма словно цеплялись за жидкую траву и уползали из палатки более медленно серыми струями.
Пустив дым, раненый еще помахивал ему вслед кистью руки, как веером, держа свою «рулетку» в другой руке между большим и указательным пальцами, огнем вниз, и загораживая ее во всю длину остальными пальцами.
Слабый отблеск огонька рулетки розовел у него на мизинце, снизу вдоль по всему мизинцу.
Иногда бумага на «рулетке» вспыхивала пламенем, и тогда розовый отблеск пламени загорался между всеми пальцами, и пальцы, казалось, по краям светились насквозь, словно в самих пальцах кровь вспыхивала огнем.
Докурив рулетку до половины, он положил ее около себя на какую-то щепочку так что хвост «рулетки» лежал на земле, а другой конец — на щепке, свесил руки между коленями запрокинул немного голову и поглядел вокруг…
И видно было, что сейчас ему очень хорошо, и он, может-быть, ничего больше не хочет от жизни.
Шея у него была худая; загорелая, почти коричневая кожа натянулась на шее и над подбородком с исподу. Резко выделялись две жилы под кожей по сторонам шеи; две продолговатые впадины темнели под подбородком около скул.
Все держа голову несколько запрокинутой, полуоткрыв рот, он вобрал в себя воздуху, при чем грудь его поднялась высоко, и на груди колыхнулась рубашка; потом грудь опустилась медленно, и рубашка плотно опять прилегла к груди.
И отдышался он сейчас тоже с таким видом, будто ему легко и хорошо, и ничего больше не нужно…
Воронова подошла к нему и спросила:
— Теперь тебе легче?
Он остановил на ней: глаза и улыбнулся почти блаженной улыбкой.
Эта улыбка словно выплыла у него извнутри, из самой души, задержалась мгновенье на губах и потом расплылась по всему лицу и затеплилась живо в глазах…
А у Вороновой слезы подкатывались к горлу, и, вместе со слезами сердце сжимала жалость. Она тоже улыбалась раненому, но в её улыбке трепетало что-то затаенное и глубокое. Жалость, загоревшаяся в сердце, просвечивала сквозь улыбку. И глаза у ней были словно одни, улыбавшиеся раненому, а другие, внутренние, жалевшие его…