Шли годы, сменяясь один другим, и мать то и дело узнавала о прочих «излюбленных» прожектах мужа и упрямых фактах, о настойчиво повторяющихся «просчетах», ошеломляющих векселях компаньонов, о неприятных посещениях ресторанных метрдотелей, наносящих визиты Ференцу Маршалко в его конторе; в конце концов обычно ей самой приходилось улаживать все дела, и занималась она этим весьма решительно. Это была довольно полная, начавшая рано стареть женщина с рыжевато-белокурыми волосами и очень близорукими глазами, крепкая опора мужу, красавцу Ференцу Маршалко, который после провала очередной «комбинации» несколько дней неслышными шагами трусливо ходил по дому и даже не появлялся в полдень в пивной, чтобы выпить традиционную кружку пива.

— Фери опять засыпался! — говорили в таких случаях его собутыльники.

В сущности, они любили его, да и вообще считали, что подобные махинации не могут запятнать честь человека. В конце концов, речь ведь шла не о растрате денег каких-то там сирот или неуплате карточного долга, а всего-навсего о щекотливых приватных делах.

Был, однако, один случай, когда мать в течение нескольких недель не обмолвилась с отцом ни единым словом и по утрам принималась за хозяйственные дела с красными от слез глазами. Она получила анонимное письмо, из которого узнала об амурах мужа со швеей, бледнолицей девушкой Юлишкой Эгето. Мать немедленно уложила чемоданы. Карою Маршалко было в ту пору десять лет, но он живо помнил тот день и сейчас. Он вернулся из бассейна, вошел в комнату и увидел отца, стоящего перед матерью на коленях; его длинные шелковистые ресницы — отец был воистину красавец мужчина — были увлажнены слезами, причем слезинки были величиной с зерно. Отца нисколько не смутил приход сына.

— Встань! — шепотом проговорила мать, зардевшись как маков цвет.

— Только тогда, когда ты простишь меня! — воскликнул отец.

— Хорошо, хорошо, — сказала мать, — но не в присутствии ребенка.

Кормилица Кароя, Эржи, в тот же день поставила его в известность о причине столь странного поведения отца: у Кароя появился брат, однако ему нельзя его видеть, так как у брата другая мать.

Эта самая Эржи, сейчас уже сморщенная старуха, вела вдовье хозяйство учителя Кароя Маршалко; из кухни доносился щекочущий ноздри запах лука, слышно было сочное шипение сала — учитель проглотил слюну; у этого тучного стареющего человека была одна слабость — еда; время от времени он оказывался во власти какого-то непомерного обжорства и тогда, если он ел в трактире, поминутно косился, на тарелки соседей и багровел от негодования, когда ему казалось, что его порция говядины значительно меньше, чем у соседа. Во всем остальном это был чрезвычайно мягкий, даже неловкий человек и по существу не более эгоистичный, чем другие, но вот ел он всегда торопливо, с хмурым видом и походил при этом на ворчащую, обгладывающую кость собаку. Разумеется, он знал о своей слабости, осуждал себя за нее, даже пытался себя обуздать, но это, к сожалению, ему редко удавалось. Вот и сейчас он нетерпеливо встал и направился в кухню.

— Что вы готовите? — поинтересовался он, проглатывая слюну.

— Лечо, — мрачно отозвалась Эржи.

— Я взгляну, — сказал учитель и приподнял крышку кастрюли. — Хватит? — спросил он с недоверием; очки его запотели ют вырвавшегося из кастрюли пара.

Старуха пожала плечами. Учитель опустил крышку.

— Туда бы, добавить, увесистый шницелек, — мечтательно произнес он, — или каких-нибудь колбасок!

— Я могу только сварить там свои пальцы, — сказала раздраженно Эржи, — другой колбасы во всем городе не найдется.

Учитель задумался.

— Когда мы будем есть? — спросил, он. — Уже без четверти. девять, Я надеюсь, вы перец не полностью вычистили?

— Потерпите, Каройка, — ответила Эржи, — барышня придет домой в девять часов.

— Древние римляне, когда тушили лук… — пустился в рассуждения учитель, но Эржи стремительно распахнула перед ним дверь.

— Выйдите, господин учитель, — сказала она, не повышая голоса, — а то ваш костюм пропитается луковым духом.

Учитель постоял еще немного и вышел.

Барышня, которую ждали домой к девяти, была дочь учителя Мария Маршалко; ей исполнился двадцать один год, и она как раз закончила восьмой семестр медицинского факультета в университете; она опередила своих сверстников ровно на год, так как сдала экзамен на аттестат зрелости, когда ей было семнадцать лет.

«Где она пропадает так долго?» — досадуя на дочь, думал учитель. Он вновь закурил трубку, желая усмирить хищника, нашедшего себе пристанище в его желудке. «Черт знает что такое! — негодовал он про себя. — Ведь лечо переварится».

Он взял с полки двадцать второй том «Естественной истории» берлинского издателя Детлефсена, ибо, как он помнил, именно в этом томе Плиний Старший говорит о различных способах тушения лука, — разумеется, в оливковом масле, — которые тот имел возможность изучить особенно досконально во времена своего испанского прокураторства, когда он держал обширную кухню, где готовили и римские и испанские блюда. Нужное место учитель так и не нашел — явилась Мария, и Эржи внесла лечо.

— Я была у него, — объявила Мария во время ужина.

Учитель прервал поглощение лечо и даже отложил вилку.

— Ешь, папа, — мягко сказала Мария, — лечо остынет.

— И что же? — спросил учитель, не прикасаясь к еде.

— Собственно говоря, он меня выставил.

— Что значит «собственно говоря»? Выставил или не выставил?

— Когда ему надоел разговор, он любезно сказал «до свиданья»!

Учитель снова принялся за еду.

— Больше он ничего на сказал? — спросил он.

— Сказал, что благодарит. Но от приглашения отказался. И еще сказал, что мы ничем ему не обязаны и что если бы Эндре вынесли смертный приговор, он и в этом случае ничего бы решительно для него не сделал.