— Мой отец — брат господина Эгето, — с мольбой сказала девушка. — И вы не имеете права! — поспешно добавила она.

В этот момент дверь из комнаты отворилась.

— Входите, прошу вас, — сказал любезно Эгето.

Тетушка Терез процедила сквозь зубы что-то неразборчивое, однако взяла со стола лампу и сунула ее в руки Эгето.

— Мое дело сторона, — проворчала она с обидой в голосе.

Итак? — спросил Эгето уже в комнате, после того как поставил лампу и поправил фитиль, который немного коптил.

Он смотрел на упрямую гостью. Перед ним стояла хрупкая девушка чуть выше среднего роста. Узкое лицо, тонкие сжатые губы, совсем светлые волосы с рыжеватым отливом. Она была очень близорука, глаза ее скрывались за толстыми стеклами очков. Она молчала.

— Так в чем дело, барышня? — с нотой раздражения в голосе вновь спросил Эгето и нетерпеливо оглянулся.

Из-под кровати выглядывал угол потертого чемодана.

Девушка щурилась, как это свойственно всем близоруким людям.

— Я не таким представляла вас, — проговорила она. застенчиво.

Эгето пожал плечами. Он не предложил ей сесть и сам продолжал стоять. Он молчал.

На губах девушки появилась виноватая улыбка.

— Вы попали в неприятное положение… — как-то беспомощно начала она. — Но некоторые люди… ваши родственники… мы с удовольствием… — Она остановилась и перевела дыхание.

Эгето слушал ее с неприязнью, однако сдерживал себя и лишь слегка покраснел.

— Как социалистка… — снова начала девушка, делая над собой усилие, чтобы смотреть ему прямо в глаза.

— Вот как! — сказал Эгето. — А чем вы занимаетесь? — Теперь в его голосе прозвучала легкая ирония.

Гостья вздрогнула.

— Я студентка-медичка, — сказала она.

Эгето, не считаясь с правилами хорошего тона, уставился ей прямо в лицо.

— Черт возьми! — воскликнула вдруг девушка. — Что вы меня пугаете? — И она села на стул.

Все это было так неожиданно, что Эгето рассмеялся. И тоже сел.

— Итак? — повторил он.

Снова последовала пауза.

— Мы живем на улице Ференца Эркеля, двадцать семь. В семейном коттедже. — Голос ее сделался хрипловатым. — Отец просил передать вам, что вы можете несколько недель спокойно пожить у нас. Он считает, что за это время тут поутихнет. Ведь демократическое правительство…

— Благодарю, — прервал ее Эгето. — Что с вашим братом?

Девушка вспыхнула.

— Мы не потому… — сказала она. — Отец принципиальный противник всякого насилия, он, знаете ли, мечтатель. Но я сторонница социализма…

Эгето встал.

— Мой брат, — торопливо сказала девушка, — мой брат в Сегеде. Он офицер.

— У вас нет причин благодарить меня, — тихо проговорил Эгето. — Да и не может быть. Вы понимаете? Так и скажите своему отцу. Если бы, паче чаяния, вашего брата осудили на смерть, я в защиту его не сделал бы решительно ничего. Понимаете, решительно ничего! Вы ошибаетесь.

— Мой брат… негодяй, — сказала девушка.

Она почти умоляюще смотрела на Эгето.

Эгето пожал плечами.

— До свидания, — сказал он глухо.

Девушка поднялась и стояла против него еще некоторое время; на миг ему показалось, что она вот-вот разрыдается, но она овладела собой, кивнула ему на прощанье, круто повернулась и вышла. Дверь в комнату Эгето после ее ухода осталась открытой.

«У нее очки не менее пяти диоптрий, — подумал Эгето. — И глаза голубые».

— Тетушка Терез! — позвал он затем.

Прощанье их было коротким, тетушка Терез погладила Эгето по руке.

— Благослови вас бог, Фери, — напутствовала она его, — будьте осторожны… и дайте о себе знать.

Он взял свой потертый чемоданчик, еще раз бросил взгляд на комнату, в которой протекло без малого три года, полных кипучей деятельности, и вышел.

— Вы довольно долго пропадали, — сказал ему на улице Штраус, — я уже начал беспокоиться. За это время вошла в дом всего одна девушка. Наверно, приходила в гости; если я не ослышался, она как будто плакала. Ух, какая темень!

Было ровно десять часов; в окно, выходившее на улицу, постучали три раза. Старик Штраус осторожно выглянул за дверь и сам открыл ворота. Вошли двое — Богдан и его племянник, белобрысый слесарь-подмастерье, которого Эгето хорошо знал в лицо, так как юноша работал в небольшой мастерской где-то возле муниципалитета.

Богдан, коренастый мужчина невысокого роста, обладавший некогда недюжинной силой, — до войны он был кузнецом и целых пятнадцать лет с помощью огромного молота ковал железо в цехе вагоностроительного завода Ганца на улице Кёбаня, — сейчас выглядел крайне изможденным. Под глазами его залегли черные тени, он тяжело дышал, и из груди его вырывались громкие хрипы; должно быть, у него опять был тяжелый приступ астмы, которая время от времени одолевала его и порой на неделю выводила из строя. Эту астму, так называемую рефлекторную астму, он приобрел осенью 1915 года в России, когда, попав в плен, в течение нескольких недель, грязный, в дырявых солдатских башмаках, тащился от Иван-города по болотам и размокшим лугам на восток. Три года провел он в плену и прибыл домой как раз в день своего сорокасемилетия, в ноябре 1918 года. Он сразу же включился в агитационную работу Коммунистической партии Венгрии.