— Вероисповедание не имеет, значения! — великодушно сообщил он.

Зингер больше не возражал; на столе появились перо и чернила.

— Наименование фирмы» будь добр! — напомнил Каноц.

— Фирмы? удивился Зингер. — Ведь она, собственно говоря, стала общественной собственностью… а магазин совершенно пуст!

Он вопросительно смотрел на Каноца, но тот опять отмахнулся, подождал для большего эффекта несколько секунд, затем сказал:

— Был ли он общественной собственностью, просто ли был закрыт — это не важно. — Слушайте! — Он откашлялся и торжественно возвестил: — На вчерашнем заседании совета министров все банки, предприятия, заводы и фабрики, а также магазины, бывшие общественной собственностью, решено возвратить прежним владельцам; декреты Советской республики относительно этого мероприятия отменены законом. Милостивые государи! Все точно! Итак, конец твоему комиссариату портков, мой Зингер, — заключил он, и его чудовищный нос засиял от чувства собственного достоинства.

Дубак и Зингер замерли. Каноц, сощурившись, наблюдал за эффектом своих слов; возможно, он ждал, что последуют овации.

«Тогда и господин Берци…» — подумал Дубак.

И вдруг захлопали чьи-то невидимые крылья, но то были вовсе не крылья ангелов. В комнате ли раздался этот шуршащий звук или снаружи? Над городом или над страной пролетала какая-то большая темная птица? А может, сливянка явилась причиной, вызвавшей этот звук? Или просто скрипело перо, когда Бела Зингер старательно выводил на бумаге, украшенной ангелами, имя воскресшей фирмы Маркуша Зингера?

Получив, подпись, Каноц вновь приложился к стакану и взял лист.

— А вы? — обратился он к Дубаку. — Ведь вы тоже были героем, я вижу у вас малая серебряная медаль…

— Я не фирма, — обалдело ответил Дубак.

Каноц удовольствовался этим ответом, заботливо упрятал лист в карман, выпил на прощанье еще сливянки, затем с трудом поднялся и деревянной походкой удалился с неприступным видом в своих белых полотняных брюках, не достающих до лодыжек.

Друзья молча сидели за столом. Баранье рагу покрылось толстым слоем жира.

— Так это была пресса, — прищурившись, сказал Дубак.

Зингер опустил глаза и криво усмехнулся.

— Все-таки мы с тобой дома, старина. — И он положил руку на плечо друга.

— Застыл баран! — проговорил тогда Дубак и внезапно расплакался.

Слезы катились по его щекам и стекали на рыжеватые усики, а на кончике носа долго висела одна упрямая капля.

— Баран! — всхлипнул он, затем решительно схватил стакан и залпом выпил вино.

— Что с тобой? — спросил озадаченный Зингер, в упор глядя на своего друга.

— От меня ушла жена, — медленно произнес Дубак.

Лицо его было мокро от слез, но он уже больше не плакал, даже голова его сейчас не тряслась, и он смотрел другу прямо в глаза.

— Если баранину разогреть, она еще будет вкусной? — спросил он.

— Не важно! — сказал Зингер.

— Не важно? — не понял Дубак. — Ты о чем?

Зингер в замешательстве смотрел на скатерть.

— Беру свои слова назад, — спохватился он.

Оба замолчали. Зингер погладил Дубака по руке.

— Тяжело, — сказал он. — Потом…

— Мне стыдно, оттого что я нюни распустил, — сказал Дубак. — И место потерял. Господин Берци не примет меня обратно.

— Начхать на господина Берци! — заключил Зингер.

— Я пойду домой, — сказал Дубак, — уже больше двух часов, мой Лайчи дома один, мама, наверно, ушла стирать… Вот так! — Он смотрел на Зингера и в то же время краешком глаза поглядывал на остывшее рагу.

Зингер, не говоря ни слова, встал, вышел в кухню, послышалось звяканье посуды, потом он возвратился и поставил на стол синюю эмалированную двухлитровую кастрюлю. Дубак смотрел во все глаза, а Зингер тем временем снял крышку и принялся большим половником перекладывать остывшую баранину в принесенную кастрюлю, капая подливкой на белую скатерть.

— Галушки можно разогреть вместе с рагу, — сказал он.

— Что ты делаешь? — спросил Дубак.

— А ты не зазнавайся, — сказал Зингер. — Отнесем Лайчи и твоей матери — может, нас не выставят.

— С чего это мне зазнаваться? — сказал Дубак, и на душе его потеплело.

Зингер накрепко привязал толстым шпагатом крышку к ушкам кастрюли, затем увязал кастрюлю в пеструю салфетку, завернул в бумагу огурец и хлеб.

— Вот это да! — смущенно воскликнул Дубак.

Зингер отлил из бутыли сливянку в небольшую, поллитровую флягу.

— Ну, это уж… — начал было Дубак.

— Молчи! — прикрикнул на него Зингер. — Старухи любят иногда пропустить стаканчик сливянки, это всем известно.

Они уже собрались отправиться в путь, но тут заскулил старый пес и с такой тоской глядел на них, что у Зингера защемило сердце.

— Отведем его к твоему сынишке, — решил он вдруг. — Во всяком случае, забава верная! Додика, гоп! — скомандовал он, надевая на пса ошейник.

Он наклонился к нему, но пес, поморщившись, отвернул голову — ему определенно не понравился запах винного перегара.