— Ну, — с беспокойством проговорила старуха и поставила на стол стопки. Наполнив их, она первая подняла свою. — Как это говорится, — произнесла она, — за здоровье боевых друзей!

Она пригубила сливянку, прищелкнула языком, рот ее растянулся в улыбке, невеселой, искусственной улыбке, а беспокойный взгляд был устремлен на сына. Дубак встрепенулся, поднес ко рту стопку, затем снова поставил ее на стол и едва заметно вздрогнул. Зингер же опорожнил свою стопку залпом.

— Позвольте узнать, кто вы в гражданской жизни? — осведомилась старуха, и по виду ее нетрудно было догадаться, что она поддерживает разговор лишь для того, чтобы как-нибудь расшевелить сына.

— Кто я? — хмурясь, переспросил Зингер, у которого очередная стопка сливянки пробудила безудержное желание пофилософствовать. — В одном человеке заложено столько всего, что разве определишь, кто он! Это величайшая загадка! Даже сам Иммануил Кант не разгадал бы ее!

— Как же так, сударь? — спросила старуха, опять косясь с беспокойством на сына. — Как прикажете это понимать?

— Что понимать? Что именно вы имеете в виду? — спросил совершенно растерявшийся Зингер, пытаясь выиграть время. Он насупил брови. — Молчи! — рявкнул он на собаку, которая, кстати сказать, не издала ни единого звука. — Значит, кто я? — И он заговорил, сперва запинаясь, а потом слова хлынули из него потоком. — Вот, скажем… я. Кто я? Прежде всего рядовой солдат Адальберт Зингер, значит, фронтовой товарищ вашего сына.

— Верно, — подтвердила старуха.

— Это пустяки! — И Зингер махнул рукой. — Я долго был «второй столик у окна» в кафе «Палермо». — Он задумчиво сморщил лоб.

— Какое окно? — не поняла старуха.

— Такова жизнь, — изрек он. — Меня называли «член бильярдного клуба».

Старуха уставилась на него во все глаза. А Зингер, закусив удила, продолжал развивать свои философские концепции.

— Человек удивительно многогранен, — говорил он вдохновенно. — В своем ремесле я был «коллега», а в рамсе [13] — «партнер». И это все я один! У меня на все хватало времени!

— Принести вам воды? — участливо осведомилась старуха, которой делалось все более не по себе.

— Мне? — переспросил Зингер. — Прошу вас, не хлопочите. Так вот… как его… Конечно, если бы я был дома, то стал бы уже «товарищ». Меня никто и не называл гражданином. Только когда Важоньи произносил речь в демократическом клубе, там мы все были гражданами.

Старухе страшно хотелось унять Зингера и развеселить сына.

— Выпьем еще по глоточку, — предложила она весело. Но, поглядев на сына, сразу сникла.

Зингер выпил.

— Господин редактор! — воскликнул он с идиотской ухмылкой и ударил себя в грудь. — Маэстро! Как поэт и человек, по природе своей склонный к беспечной жизни богемы…

Он умолк. А Дубак все так же сидел, согнувшись в три погибели.

— Значит, как его… — старалась поддержать разговор старуха.

— Единоверец! — вскричал Зингер и хватил по столу кулаком. — Ответчик во многих тяжбах! Вонючий иудей! Сынок мой Бела! Буржуй! — Выкрикивая очередные слова, он колотил по столу кулаком, и глаза его дико вращались. — Кандидат в женихи! Покупатель! Продавец! Сочинитель любовных писем! Пленный! Супругом я никогда не был и товарищем по работе тоже. Папой, насколько мне известно, меня никто еще не называл! Я адресат, которому посылают множество писем! Боже праведный, да кто же я в самом деле? Скажите хоть вы, сударыня! — взмолился он с неподдельным отчаянием.

— Верно, — глубокомысленно изрекла старуха.

Вдруг сделалось тихо, лишь раздавалось сопение Зингера, вызванное перегрузкой мозгового аппарата.

Старуха повернулась к сыну.

— Может, ты бы прилег? — с надеждой в голосе сказала она.

Дубак отмахнулся.

— Ты ведь был капралом, — сказал он тихо Зингеру, — только тебя разжаловали.

— Да, — отозвался Зингер и погрузился в забытье.

В это время в комнату вошел Лайош Дубак младший. Лайош Дубак старший заулыбался, вскочил со стула и поцеловал сына.

— Наконец-то! — вырвалось у старухи, словно камень свалился с ее души.

— Ох, как от тебя пахнет водкой, папа, — заметил мальчик.

Он покосился на пса, на Зингера, на флягу со сливянкой. Толстенький Зингер поднялся из-за стола.

— Привет, — сказал он. — Твой отец, ох, и много рассказывал о тебе, когда мы с ним томились у итальянцев. Теперь мы станем с тобой добрыми друзьями, не правда ли? Меня зовут Бела Зингер, а это мой однозубый пес. Будь добр, называй его Доди.

Мальчуган с недоверием протянул руку этому пьяному, глупо ухмыляющемуся дяденьке в солдатской одежде. Жирный пес вилял хвостом.

— Что у тебя под мышкой, Лайчи? — спросила старуха. — Что за хлеб?

— Ржаной хлебец, — ответил мальчик. — Мы стояли у отеля «Хунгария», смотрели на машины и на румын. Много было офицеров, а лошади у них какие! Тогда подошел к нам солдат, дал мне этот хлебец и как закричит: «Убирайтесь к чертям, вонючие венгры!»

Просторная терраса, расположенная на крыше покачивающегося на воде дебаркадера, принадлежащего яхт-клубу, сияла, опоясанная венком из цветных лампионов. По углам плоской крыши на деревянных бастионах налетавший с Тисы легкий ночной ветерок развевал праздничные знамена. Их было четыре. Тяжелый, шитый золотом стяг с изображением девы Марии, взятый из алшоварошского храма, вручил белой армии настоятель монастыря францисканцев отец Иштван Задравец. Украшенный короной святого Иштвана и государственным гербом национальный трехцветный флаг пожертвовала восприемница знамени, супруга бывшего министра внутренних дел помещика Белы Келемена. Третье знамя было Сегедского яхт-клуба, принимавшего гостей; на четвертом красовался фамильный герб бывшего императорского и королевского контр-адмирала Миклоша Хорти, верховного главнокомандующего сформированной в Сегеде так называемой «Национальной армии».