— Ааа, сходится народ, сходится! — утробным диковатым голосом сообщал земле и небу невменяемый старик, продолжая колотить гвоздодером в ходящее маятником било.

Нюша тихонько опустила руку на плечи звонаря.

— Звеньевой, сегодня праздник. Кончай звонить.

— Хлеб в суслонах преет…

— Вывезли хлеб. Просушили. Обмолотили.

— Разве?

— Позавчера закончили. Твое звено наградят. Усыпляющим обманом слов Нюша заставила старичка опустить кривую выдергу. Плачевно догуживало нетерзаемое больше било. Выдерга была из инструмента, приготовленного Саввой туда. Он не выпускал ее из руки.

— Пойдем, мой хороший, пойдем до избы.

— Двадцать четыре. Пять. Сорок один, — бубнил порченный фрицем Савва, семеня по переулку за своей верной спутницей. Его босые грязные ноги глухо шлепали по мокрой от росы пыли. Мавра-отшельница так же внезапно скрылась в тумане со своей дворняжкой, как и появилась из пелены, словно была порождением этой плотной сырости, придавившей окоченелые дворы и прясла.

Встревоженные набатом петухи кричали часто и заполошно. Подошел к ярку, глянул вниз и не увидел Васюгана. В маскировочном одеянье тумана он крался меж берегов, выдавая себя открытыми чистинками воды. Со скорой кончиной деревни не оборвется великая жизнь реки. Текла мимо жизни, потечет мимо деревянного запустения. В мае вскроется. В ноябре скроется. У рек свое время, свои заглавные-периоды жизни: ледоход, половодье, шуга, ледостав. Зима от берега до берега покроет крепкую крышу без стропил. Весеннее тепло снесет ее напрочь, пустит насмарку долгий труд морозов. И год за годом будет испытывать река попеременно заточение и свободу. Переживать гнет льда и снега, волю-вольную долгожданных разливов, терпеливо снося земную привычную участь. От весны до зимы. От зимы до весны.

Солнце принялось расправляться с туманом по-свойски. Простреленный лучами, он клубился, редел, открывая береговое тальниковье, белые створные знаки и растянутую вдоль реки избитой подковой захиревшую деревушку.

В ушах продолжало гудеть било. Стоял перед глазами всклокоченный Савва с гвоздодером, колотил наотмашь в подвешенную сталь. Над головой почернелая доска-лозунг с обрубком восклицательного знака. Какой призыв венчал он? К чему призывал?

В глубокой задумчивости шагал по двору Гориславы. У крыльца едва не наступил на гадюку. Она вскинула головку, зашипела и юркнула в тротуарную щель.

Рассказал Гориславе и Тереше об утреннем набате: он разрушил их сон. Старушка всплеснула руками, хлопнула по бедрам:

— Вот горе Нюше, вот горе. Да и Савве тоже. Одно утешение: тихой, не буйничает. Раньше у конторы гремок висел. Кликал на сходки артельные, на лекции. По-мирному в гремок с паузами стучали. Если пожар или чья корова в болото забредет, в тину вляпается — колотили без передыху.

Тереша собрался идти на озеро проверять сети, поставленные на карасей. Я пошел с ним.

Заря играла на звонкой золотой арфе. Было истинным наслаждением видеть и слышать ее. Все горестное, ничтожное, суетное испепелялось вместе с исчезающим туманом. Солнце не хотело примирять прошлое с настоящим, отсекало его. Оно занималось созиданием нового дня. Веселыми волнами накатывался птичий гомон. Неуступчивые кукушки усердно перекуковывали одна другую. Справа от тропинки, возле густых кустов таволожника, взметнулись стройные молодые березки, раскачиваемые свежим утренним ветерком. Они словно собрались на девичник и не могли нашептаться между собой. Приозерная осока почтительно согнулась перед солнцем, посверкивая расплавленным серебром обильной росы. Исчезла из виду доживающая отведенный срок Авдотьевка. Перед взором открылся нерукотворный мир природы: осинники, стоящие под ветром точно в ознобе, заросли волчьей ягоды, старый, дуплистый, но не согбенный осокорь, сверкающее вдали карасевое озеро, впаянное в кочковатый, изумрудный луг. Все здесь лежало с древнейших времен: озеро, осошная равнина, тугой устойчивый кочкарник. Все принадлежало небу, земле и солнцу, было взращено их неусыпной опекой.

Зачавкала под резиновыми сапогами густая жижа. Захлюпала, запузырилась пахнущая сожженным порохом застойная вода. Отдельные клочья тумана, желая уцелеть, беспомощно цеплялись за приозерные кустарники. Ветер игриво отторгал легкую бель, выводил на расправу лучам. Не хотелось даже переговариваться с Терешей. За нас громко бормотали болотники, кощунственно разрушая тихое благолепие утра. Сторонкой пронеслись кряковые утки. Они летели зигзагами, видно, успели побывать в охотничьей переделке. Оберегаемые инстинктом, часто меняли траекторию полета. Поставит ли на вас ружейная мушка-точка свой последний роковой знак препинания?

Тереша заговорил первым:

— Дикой стала наша дичь. Вон каким кандибобером прет. У всех наезжих охотников дробометы в два глаза. Понавезут патронов, садят и садят дублетом — вонь пороховая до деревни долетает. Мы на постой не пускаем охотников. Пакостники. Ондатру весеннюю хлещут, самочек выбивают. Сейчас подвесные моторы — звери. Рявкнет — нет версты. Им все плёсы перегнуть — раз плюнуть. Я вот даже ружья никогда не держал. Что на стене висит — Васькино. Косолапых отпугиваю. Повадились в деревню захаживать. Не с кочергой же на них идти. После войны стал пальбу ненавидеть. Ваське хоть мор, лишь бы с ружьецом на озера. Раз на пыжи мою почетную грамоту растерзал. Помню, за сено дали. Большая такая, бумага плотная, толстая. Что с Васьки возьмешь?! Ухмыльнулся, говорит: пусть, батя, твою грамоту утки прочтут на досуге. Вот он как отцову славу бережет. Хотел мои медали на блёсны пустить. Тут я ему навел жару-пару. Зажал «За отвагу» в кулак да и отважил по шее. Отбил охотку пакостничать. Награда все же — не кузнечная поковка. Я дедушкин Георгиевский крест до сей поры храню. Положу на ладонь слиток серебра — тяжел. Деревянным крестом каждого отдарят, попробуй Георгия заслужи. Победоносный крест, за военную тяготу даден. Вон немец какую беду на соседа напустил. Ум туманит у Саввы. Бродит неприкаянный по деревне, полеводов собирает. А где они? Сейчас трезвонил у конторы, до кучи мужиков созывал. Давненько куча распалась. Мы земле силу отдали. Земля нас и обессиленных примет. Кто же поля оживит, ферму, молотьбище?

Четыре тяжелых сапога, давящие тягучую тину, будто тоже наперегонки задавали неотвязный вопрос: кто? кто? кто?

Озеро кажется рядом. Раскатная волна сияющей осоки скрадывает расстояние, и карасевое озеро незаметно отодвигается от нас. И снова, делая обманные виражи над приозерьем, посвистывают крыльями утки, падают на далекую воду. Выслеживает добычу неторопливый коршун, кружится над сухой гривкой. Осока по грудь. Тереша, шагающий впереди, сшибает с травы таловой веткой угнездившуюся на стеблях росу.