Еще не полностью прошла пора снеготая. В низинах белели слежалые сугробы, оплавленные сверху до глянца. Отовсюду стремилась к реке верховая вода-снеговица. Любая земная продавлинка была для такой воды желанным ложем. Васюган собирал воедино из болот и лесов ручьи и ручейки, струи и струйки, лихо подхватывал грунтовые воды и день ото дня тучнел в берегах.

Недавно прошел нешумный ледоход, уступив место бурливому водополью. В новой свободной воде было много удальства, силы и прыти. С легкостью пушинок тащила река бревна, пни-выворотни и глыбины льда. Думалось: хваткая вода вот-вот сорвет с места незатопленные закустаренные веретья, потащит островки вместе с клочками сена, всяким приречным сором, вертящимся на водобойных местах.

На солнечных склонах-пригревах сквозь ломкую старую траву пробивалась зелеными шильцами новая травка. Там суетились скворцы, выискивали разбуженных теплом жучков и козявок. Скворечников в деревне оставалось мало. Некоторые захватили воробьи, поэтому беспрестанно слышалась птичья перепалка.

Тереша в ту весну болел. Горислава была для него всем — лекарихой, сиделкой, сестрой милосердия. Бравый солдат войны не стонал, хотя в сердце как будто вонзались самоловные крючки. За окном крутила непогодь, под одеялом застарелая простуда крутила ноги. Горислава втирала в них густой деготь, смешанный с тройным одеколоном. Ласково журила старичка:

— Говорила: не торопись с рыбалкой. Поехал фитили ставить. Трех щук поймал и… простуду. Лежи теперь, болезный, листай старые календари. Книги читает взаглот, — продолжала жена, повернувшись ко мне, потом снова к больному: — Петра-то Первого за сколько дней усидел?

— За четыре.

— Во-от. И ночами штурмует. Реку керосина сжег.

— Под нами в земле много его. Чего жалеть?

— Не жалею. Себя побереги. Петр-то Первый на турок поход готовит, а тебя заедает — почему ты не там. Когда у нас школу сворачивали, книг много списали. Тереша пошел с кулем и приволок. Картинки в букваре разглядывает. Задачки решает в задачниках. Недобрал классы в свои годы — наверстывает. Дитё — одним словом.

Дитё натянул до подбородка толстое ватное одеяло и посверкивал влажными воспаленными глазами.

Горислава затопила печь: она наполнилась приятным веселым гудением. Зима-прожора пастью этой ненасытной печки свела четыре длинных поленницы дров. В запасе оставалось мало. Я проверил бензопилу, заправил бачок бензином. Моя давнишняя дружба с Найденовыми была крепче старой заводской «Дружбы» с тупой, изработанной цепью. Ничего, сейчас все равно полетят опилки из пористых избяных венцов, воротных столбов и жердей. Дров кругом — завались. Долго хватит топиться нескольким печам почти исчезнувшей деревни. Везде торчат стропила, ощерились пороги, зияют пустые окна. Надо помаленьку расчищать завалы. Мавра-отшельница подняла возле родной избенки деревянный террикон: у Авдотьевки хлама не убыло.

На избяных бревнах зарубки, цифры. Поднимали венцы с первого до последнего, метили, где южная сторона, где северная. Обреченная деревня лежала на все стороны света. Подступайся с любой стороны, отваливай бензопилой чурку за чуркой.

Начну со школы. Бревна потолще, подлиннее, их не так хватила гнильца. Заглянул в пустую глазницу широкого окна: зал для физкультуры. Трехногий спортивный конь с прорванной кожаной холкой притулился к выгорбленной стене и тупо глядел на голую штукатурную дранку. Не сразу сообразил, откуда взялись в спортзале простой крестьянский плуг, прялка с поломанным колесом-крутилом, самодельный ткацкий станок-кросно, всякая хозяйская утварь времен коллективизации. Школьный музей. Ему отвели в зале дальний угол. Стояли крепкие, еще годные для сеноуборки трехрожковые деревянные вилы. У грязной стены помятый медный самовар. На его узкую трубу надет ссохшийся рваный чирок. Перешагнул через подоконник, как через порог, подошел к самовару. Стал рассматривать медали. Они потускнели. Отколупнул со стены известку, раскрошил в пальцах, смочил слюной. Надраил одну из медалей. Сквозь позеленевшую медь проступила буква Т. Весь остальной рядок букв был изъеден золой и песком при чистке самовара, долго служившего каким-то хозяевам. Наверно, тульские мастера сработали это ведерное чудо. Ручки массивные, узорчатые. Самовар смотрелся пузатым купчиком. Даже покоробленный чирок, сидевший на трубе набекрень и до сих пор таящий в себе запах дегтя, не портил бравого самоварного вида.

Предплужник и всю отвальную часть плуга цепко схватила ржавчина, облепила рыжими коростьями. В углу валялась рваная уздечка. Кожа потрескалась, медные бляшки потускнели.

Взял стогометные вилы-трехрожки, провел пальцами по гладкому, отполированному ладонями черенку. Вилы легкие, крепкие, сделаны из цельной березовой заготовки. Они могли еще долго служить в луговую страду. Отслужили. Каким-то чудом их не взяла на растопку Мавра-отшельница.

В щель пола воткнуто веретено. Вытащил, покрутил на ладони за верхний острый конец. Не это ли веретенце шлифовал перед смертью умирающий Федул Стахеев? Не из этого ли лукошка, что рядом с кроснами, брал он пшеничные зерна, пускал вразвей по избе: засевал последнее поле жизни. В лукошке лежало несколько хлебных зерен. Потер их ладонями, бросил в рот. Нелегко было перетереть зубами сухие зернинки.

Залез на крышу, своротил ломом стропильные стойки. На некоторых перочинными ножичками вырезаны имена ребят. Стремились увековечить себя. Какой-то Коля, влюбленный в Зину, поставил между именами знак сложения. И вытекала из такого слияния естественная любовь. Мне казалось, я пилю бензопилой не сосновые стропила — раскряжевываю время. Не опилки — секунды и минуты чьих-то жизней летят из-под гудящей цепи. Рез как раз прошелся между Колей и Зиной. Каждому досталось по чурке. Слово любовь отошло в полное владение неизвестной девочки.

Закружился над маем влажный снег. Крупные хлопья плотной налепью покрыли землю, пригоны, горушку напиленных чурок, тротуарные звенья. Обрадованная зима предпринимала попытку задержаться хоть на денек-другой в своих недавних владениях.

На легкой двухколесной тележке перевез дрова на подворье бабушки Гориславы. Взял колун, расколол сухие трещиноватые чурки. На крылечке появился Тереша, крякнул на летящий снег.

— Вот тебе и май — за хвост поймай.

— Зачем встал? — напустилась на больного Горислава, набрасывая ему на плечи старенький полушубок. — Лежи да книжки гложи.