— Вот спасибочки, — проворковала отшельница, забыв о подстольной возне чужой руки и своей ноги. — Подновлю кресты, оградки. Вот спасибочки, Рувим.

— …А ты — вилкой, — прошипел налитой Вангулов.

— Спасибочки, — твердила староверка, отодвигая освобожденную ногу.

— Мавра, тебе кум — протопоп Аввакум, но ты от своей веры отрекись. Веру бичей прими: ешь, пей, деньги хапай да бабенок лапай. Ишь, к бражонке присосалась — не оторвешь. Тебе вино ни с какого конца не положено.

— Не упрекай, Рувимушка. Моя вера на горе замешана. Долготерпцы мы, за старообрядство гонимые. И мы тоже богопочитание принимаем и аллилуйю поем. Пётра-то Первый крутенько брался за раскольников. При Екатерине-матушке послабление вышло. Царство ей небесное…

— Она и на земном ложе в свое царствие не плошала.

— Царица есть царица. Владычица над всеми нами, грешными. Ты, Рувим, не знаешь пословицу: не та вера свята, которая мучит, а та, которую мучат. Над нашей верой сколько веков изгалялись, но мы простоверцами не стали. Двуверие шибко народ мутит, с толку сбивает. Спасибочки власти новой: отшила от себя все веры. Живите, мол, как хотите. Молитесь, как бог на душу положит…

— По мне хоть фигой молись, хоть кулаком. Уткнешься в свою старую церковную продукцию, мусолишь книги, пропитанные пылью и нафталином. Я никакие книжки, кроме сберегательной, не признаю.

— Зря. Сейчас бы я все отдала, чтобы почитать «Историю о страдальцах соловецких», «Стоглав», «Кириллову книгу», «Большой катехизис», при патриархе Филарете напечатанный. Духоборцы за веру страдали, на костер, на плаху шли.

— Да что от вашей веры осталось — пшик один. Старичье по заимкам бородищами трясет. И курят, и пьют, и… все остальное. У бичей тоже бороды лопатой и зубы прокурены. Скажу любому староверу: помолись тремя пальцами, дам тройного одеколона. И помолится. Подумаешь, обряд — два пальца в ряд.

За Мавру заступился отставной танкист:

— Вангулов, чего ты на чужую веру взъелся?! У бабки хоть такая есть. А ты — махровый неверец.

— Какой есть. Не обратно же в… брюхо лезть. Я только в зарплату верю. Чем больше — тем краше.

Нюша громко стукнула дном пустой кружки по столу:

— Тти-хха! Тут постарше вас люди есть, да скромно помалкивают. Тереша, солдат ветеранный, скажи что-либо по-фронтовому. Пусть послушают.

Младшак подтолкнул локтем отца:

— Давай, батя, сказани речугу.

— Речь не речь, но слово молвлю. Вот тут о вере говорили. У бойцов войны она тоже была. Единая, крепкая — вера в победу…

— Вер-рна! — поддакнула Нюша, наполняя пустые кружки.

— …От стен Москвы до стен рейхстага дошли со светлым образом Родины. В нее и только в нее надо вкладывать всю веру сердца и нутра…

— Вер-рна!

— …Кто в деньги верит, кто в книги старопечатные. Я предлагаю тост за кровное единоверство в силу, судьбу народа и Отчизны! Ур-ра!

Как по команде все встали.

— Тебе, батек, не грех большую трибуну поручить. Ма-ла-дец!

Нюша выпила, поцеловала со чмоком донышко кружки и плавно обвела рукой все застолье.

— С неба звездочка упала прямо милому в штаны. Пусть взорвется что попало, лишь бы не было войны.

— Вот это по-нашему! — возликовал Вангулов, подкидывая на ладони кусок мяса. Ему не терпелось прогорланить свою частушку. Он переждал смех, говорок корешей и сыпанул на всю избу:

— Как схороните меня — оставьте в крышке дырочку. Придет милка но могилку, потрясет за пырочку.

Мне показалось: кто-то торопливо шагал мимо палисадника; вздрогнул от неожиданного дружного смеха. Вне застолья оставался в деревне только Савва. Нюша дала ему дозу снотворного и оставила крепко спящим. Неужели отлученный от общей компании старичок проснулся и пошел лунатично бродить по тихой Авдотьевке? Я встал из-за стола, спустился с крыльца и заглянул за угол избы. Савва воровато крался вдоль городьбы. На его голове, надетый шалашиком, болтался мучной куль. Зачем понадобилась ему маскировка?

Старик пригибался, оглядывался по сторонам. Не сразу я сообразил: крадется к танку. Сквозь бревна, доски и жерди подобрался к нему. Увидев грозную силу в окопе, Савва по-дикарски заплясал возле пойманной жертвы, высоко взбрыкивая длинными кривыми ногами. Присел на корточки и стал выкладывать под нависшей гусеницей костер. Проворно собирал вокруг щепки, палки, обломки жердей и заполнял ими все пространство от земли до блестких омертвелых гусеничных траков.

— Эй, Савва! — крикнул я, пытаясь отпугнуть поджигателя, не дать исполниться дерзкой затее.