Крисанф сжигал в подполе порох, подпаливал бересту и совал в норы. Газовая война не сократила крысиную орду. Апостолы Петр и Павел подолгу дежурили с рогатками около прогрызов в полу, стерегли нахальных приживалок. Иногда стрелкам удавалось попасть и оглушить пулькой особо смелую разведчицу, рискнувшую на вылазку средь бела дня. Крыса летела кубарем, притворялась мертвой. При подходе стрелков подпрыгивала, ощеривалась: мальчишки замирали на месте и в страхе пятились к печке.

Годы шли. Ветшала изба, нижние венцы изъедал липучий грибок. Председатели в колхозе менялись часто, ни один не свалил с дектяревцев затяжную нужду. Игольчикова давно сняли с кладовщиков. Года четыре выколачивал рубли на разных работах, затем надолго засел с дробовиком сторожить деревенский магазин.

Кажется, с сотворения мира орали здесь петухи, слышался собачий брех, гремели телеги, постукивали бадейки.

Со страниц газет замелькали непривычные дотоле слова — культ личности. Народ не верил, что кто-то может потревожить живучее имя, с которым еще недавно умирали на войне, загибались в тылу, лелеяли надежду на скорый приход земного рая.

Потомственный рыбак и охотник трахомный остяк Тимоха Типсин таращил воспаленные глаза и вопрошал возле магазина колхозников:

— Чаво разорались на мертвого человека — куль Сталина, куль Сталина?! У нас артельный начальник недавно четыре куля рыбы упер — ничего не было, а тут за один куль трясут… и кого трясут?!

Над Тимохой потешались, отсыпали на его грязную заскорузлую ладонь табачку на закрутку, напяливали на глаза измызганный картузишко. Дитя природы и стопки Типсин часто спал под перевернутым обласком. Зимой обитался с большой семьей в низкостенной хибаре, где по стенам болтались недовязанные сетенки, висели петли на зайцев, иглицы и дратва.

Из далеких матерых болот гладко катилась темноплесая речка-кружилиха. Вослед за тихим ледоплавом проносились мирные бревна, приколдовывая людей на крутом оползневом берегу. Из дали небес подступали матовые ночи, укорачивая жизнь звезд и темноты.

Пасмурным днем на деревянной моторной лодке приехал в Дектяревку сутулый коротконогий человек, отыскал избу Крисанфа. Кобель на дворе встретил его злобным, захлебистым лаем. Выглянув в окно, Игольчиков увидел давнего знакомца и вздрогнул. Заторопился на улицу, утихонил пса, распахнул калитку. Гость снял шапку, обнажив гладкую, бугристую лысину. Улыбка льстивая, заискивающая.

— Узнаете меня, дорогой Крисанф Парфеныч?

Хозяин удивленно всплеснул руками, тоже расплылся в улыбке.

— Сколько лет, сколько зим, Илья Абрамыч? Какими ветрами в наше захолустье?

— Дома кто?

— Жена. Ребятишки за черемшой удрали.

— Поговорим на улице. Какими ветрами, спрашиваешь, залетел сюда? Ветрами перемен. Газеты читаешь, радио слушаешь. Косточки вождю перемывают, Берию, Ежова трясут. Мы были исполнителями. Прикажут — любого за шкирку. Надо — за колючую проволоку. Надо — чик-чик. Во внутренних делах всегда строго. Всякая сволота по нашей земле бродит. Враги маскируются. По стране покатилась обратная волна: оправдывают ранее репрессированных. Следственные комиссии шныряют. Сюда не заглядывали?

— Пока нет.

Гость выпустил вздох облегчения.

— Помнишь, мы брали за поджог смолокуренного завода Игната Гришаева?

— Хорошо помню.

— Если нагрянет следователь, будет разбираться по заявлению, подписанному тобой, стой на своем: поджог умышленный с целью подрыва сибирской промышленности. Ты же видел, как смолокур пол керосином обливал, зажженную бересту подносил?

— …Своими глазами видел…

— Вот так и говори. На своем стой.

— Илья Абрамыч, вы сейчас в органах?

— Надоело. Ушел. Экономистом в тресте.

На лице гостя вздымался горбатый, сильно утолщенный внизу нос. Пухлые вывернутые губы были покрыты легким налетом синевы. Собачья служба былых лет подарила дурную привычку скусывать с губ частички мяса, гасить таким образом нервозность. Ямки на искусанных губах затягивались нарастающими пленками, причиняя долгую, противную боль. И сейчас Илья Абрамыч будто ужевывал что-то во рту, сплевывая изредка окровавленной слюной. От его широкой лысины кружком свешивались жидкие седоватые волосы, маскирующие обильную перхоть.

Пытаясь застолбить взглядом зеленые суетливые глаза гостя, Крисанф видел, как они ловко увертывались, и это ловкачество блуждающих очей начинало раздражать магазинного сторожа. Со злорадством думал: «Прибежала лиса заметать следы. Кто мне подсунул бумагу с обвинением смолокура? Ты. Наверно, трясти стали, так живо приперся… Ведь если сознаюсь — меня загребут».

— Накорми меня с дороги, Крисанф Парфеныч, да я назад поеду.

Обрадовался хозяин: замольщику грехов не придется ночевать в его избе. Чертовщина бы получилась: он на ночное дежурство, гость останется под одной крышей с Матреной.