С той поры Крисанф стал брать на дежурство несколько бутылок водки, сбывал ночным гулякам по приличной цене. Продавщица упрекнула:

— Ты мой хлеб не жри. Сама на коммерцию напала, сама навар буду иметь.

Погоревал мужик: отбила от прибыли подлая баба.

Спит Дектяревка сном праведной нарымской деревни. Пугающая высь блестит отполированной зернью. Охранник боится присесть на ящик: ненароком задремлет, получит нож в спину, кирпичом по голове. Народец пошел — оторви да брось. Кого закон гонит на поселение, кто в бегах от алиментов, от суда, от самого себя. Патронташ на стороже затянут туго, пустых ячеек мало. «Надо бы разориться — двустволку купить, — раздумывает мужик, — из парочки стволов шарахнешь, любого в устрашение введешь. Мотря, моя единственная бабенция, наверно, спит крепехонько с подхрапом. Сыны лежат в обнимку, видят сны про рыбалку. Славные парни растут». Отец светлеет лицом, вспоминая Петра и Павла.

Звезды понемногу начинают тонуть в пучине. Восток наливается робкой дрожащей белью. С недалекого кладбища доносится всполошный вороний крик. Сторож знобко вздрагивает, пружинит скулы. Отстреливается по глупой птице матерными пулями.

Приходит окрепший рассвет. Последняя пугливая темь отсиживается в разверстой пасти оврага, вскоре и она стекает к реке. Деревня постепенно полнится стуком калиток, взмыком коров, перекличкой петухов. Вот и еще одна ночь спроважена богом в поднебесье. Крисанф важно крестится на восток. У лба щепоть на секунду задерживается, он успевает сколупнуть прыщик. Год от года нервы плошают, частенько тикает то правое, то левое веко. На руках, на лице высыпает целое полчище водянистых волдырьков. Они зудкие, мужик до красноты расцарапывает тело, прижигает марганцовкой, густо разведенным соляным раствором.

К открытию магазина спешат бабы с сумками. Сейчас начнут прибавлять выручку. Продавщица довольна, когда покупатели вместе с буханками, сахаром, колбасой берут четушки и поллитровки. Тогда проворнее бегают под пухлыми пальцами костяшки на счетах и кривая улыбочка высвечивает золотой зуб под верхней пунцовой губой. Возьмет бутылку и сторож. После тяжелой ночной вахты не грешно смочить горло крепенькой влагой.

Желая подлизаться к жене, Крисанф величает ее Матреной Олеговной.

— Брось телячьи нежности, — отрезвляет жена. — Зовешь Мотрей, так и дальше шпарь. Меня в колхозе за ладную работу по отчеству зовут — достаточно этого.

К приходу хозяина готовы щи. О муже Матрена Олеговна думает меньше всего, надо в первую очередь накормить едоков-апостолов. Провались сейчас Крисанф в тартарары — слезинки не уронит: их давно выжег суховей совместной жизни. Скоро и скверно свершилось замужество. Внушала бабушка: стерпится — слюбится. Стерпеться вроде стерпелось, сердцем не слюбилось и не слюбится. Жулькает на стиральной доске подштанники, возьмет да и швырнет их в мыльную пену. Опускаются руки, обмирает душа, пропадает всякая охота доводить до чистоты кальсоны. Особенно когда попадет на гофрированную поверхность доски металлическая пуговица, противно загремит, заскребет сердце. Христос и Троеручица укорно смотрят на прачку-работницу, внушают: «Терпи, баба, терпи… чего тебе эта любовь далась… живи да молись, да в ноги мужу вались».

«Легко сказать: в ноги вались. Не валится. Крисанф — мужик двурушный, двудушный. Бивал меня, вколачивал покорность. Уйдет на ночную сторожтьбу, думаю: господи, хоть бы совсем не вернулся. Грешно, Троеручица, такие мысли в себя вбирать, но что поделаешь…».

Появление детей окончательно отдалило мужа: его Матрена Олеговна стала называть хозяином, словно находилась на постое скаредного, занудливого мужика.

Четушку он берет в магазине для отвода глаз. Самогонки дома — залейся. Водка — она, падла, в цене кусучая, убытиться только. В подполе в укромном местечке бутыли своегоночки. Она имеет градус позабористее магазинного питья. Порой отсиживаются на пробках-затычках крысы, пятнят пометом стеклянную тару.

Допита под борщ и сало четвертинка. В голове не всплыл туманец, не закрыл грузные думы. Придется добавить крепача. После него отрыгается противной гарью, зато скоро взвеселеет душа, потянет на желанный сон.

Прошло комариное лето. Наступил сезон мошки и нудливых дождей. Луга и реку покрыли разливы холодных туманов. От усилий ветра с тальников осыпалась немощная листва. В природе чувствовалась настороженность перед недалекими заморозками. И они явились. Обсахарили тротуары, пожухлую картофельную ботву. В свой срок проснулся первый пушистый снег, заходя на посадку красивым, плавным летом.

После хлопотливого бабьего лета Матрена Олеговна занемогла. Лежала на кровати, терзаемая жаром. Грузнели на лбу капли пота, скатывались по вискам.

— Тебя что — малярийный комар укусил?

— Не ведаю, хозяин, не ведаю. У болот всяких леших хватает… К вечеру оклемаюсь.

Петр и Павел заботливо ухаживали за матерью: поили чаем, кормили вареньем из морошки. Вытирали полотенцем обильный пот.

Впервые Игольчиков устрашился будущей картины жизни: его единоличная Мотря умирает, оставляет на руки детей. Он скорым шагом направился к постели, виновато всмотрелся в бледное лицо больной.

— Ты потерпи, потерпи. Сейчас я за фершалом сбегаю. Укольчик тебе вольет.

— Не надо. Не терплю уколов, таблеток. Сама обыгаюсь. Ты лучше сходи в свинарник, управься за меня.

— Не беспокойся, напою-накормлю чушек. Я тебе сейчас бульончику сварю. Сокращу птичник на одного петушка.

В курятнике переполох. Заметались хохлатки, с криком и квохтаньем разбежались по углам, взлетели на насест. Крисанф ловко набросил рваную фуфайку на росленьких цыплят. Умело завернув петушку голову под крыло, охотник пошел к чурке. С минуту жертва лежала возле топора — усыплялась. Усыпленную легче тюкнуть топором по шее. Не успеет очухаться — на чурку брызнет кровь, можно ощипывать тепленького цыпленка. Игольчиков любил отсекать головы курам и петухам. Короткую казнь вершил артистично. Отваленная голова петушка последний раз дико моргнула раскосым глазом. Конвульсивно дергались лапки. Тушку покачивало на окровавленной чурке. Предсмертная агония действовала на мужика возбуждающе.