– А то! Читать, писать и считать! И играть в шахматы: чпок, чпок, чпок, чпок!

– Г-хм, эвто любопытно! А я, понимаешь, тожде шахматист! Я тожде люблю чпок, чпок! Да куды эвто ты так спешишь, вежда Добрыня Никитич?

– Ищу друга – добромужественного Илью Муромца! Треба ему срочно помочь!

– Какой ты добруша!

– Да, аз добрыш! Доброконный Илья Муромец гонится тенчас* за недоброжизненным Соловьем-разбойником, так треба свернуть шею энтому, понимаешь, разбойнику, эвтому, воображаешь, нашему отъявленному матерщиннику Соловью: хрясь, хрясь! А ты куды эвто так спешишь, доброхвальный Ващще Премудрый?

– Я детектив, ёшкин кот! Вылитый Шерлок Холмс, понимаешь! Спешу в деревню Шарабарашару, дабы произвести там детективное расследование! Мне шибко срочно, однозначно!

Тутоцка Внутренний Голос прошепетал Иванушке:

– Г-хм! Чьто за шум, а драки нет? Доброй драки!

– Эй, ёшкина кошка! – громко завопил Иванушка в открытое окошко. – Чьто за шум, а доброй драки нет?

– Не будет доброй драки, я очень смирный, хоча и очень добрый! – зычно завопил богатырь и – чпок, чпок! – выпростал-таки ступни из земли. – Давай лучше, дедушка, будь уж так добр, в шахматы сыграем! У меня с собой дорожные шахматы, я очень доброазартный, понимаешь!

И Добрыня слез со своего коня, увязшего в земле, и вынул из кармана штанов миниатюрную пластмассовую коробочку с карманными шахматами «Ленинград».

– А давай, ёшкин кот! – азартно, даже очень доброазартно закричал дедушка и в лихорадке выскочил из хатки.

Дедушкина вша глянула мрачно и тут же обомомлела, однозначно! От страха чуть не околела, понимаешь! Впрочем, не будем больше о неудачном...

– Г-хм! – сказал Внутренний Голос Ивану.

– Г-хм! – ответил Внутреннему Голосу Иван.

– Иван, ёшкин кот! – доброазартно закричал дедушка.

– Шо?

– Шо, шо! Надоть чьто-то на землю постелить, чьтобы сесть можно было!

– А шо можно постелить?

– Шо, шо, ёшкин кот! Тащи скорей скатерть-самобранку! Ее постелим!

Иван вынес дедоньке скатерть-самобранку, попахивающую нафталином. Дед постелил ея прямо на путю и сел с Добрыней на скатерть играть в шахматы, несмотря на ея громкую брань. Иван взял на себя роль рефери и присел сбоку. Рефери и шахматисты вдохнули нафталиновый запах, задумались и нахмурились, ну вылитые хмыри, трождызначно. Все остальные: Арина, избушка, сортирчик и похрусты – окружили игроков полукругом и стоя принялись болеть изо всех сил, понимаешь, чихая от запахов «Тройного одеколона» и нафталина и кашляя от пыли.

– Чпок, чпок! – восклицал дедочка.

– Чпок, чпок! – восклицал Добрыня.

– Чпок, чпок, чпок, чпок! – восклицал, воображаешь, рефери, по пальцам подсчитывая количество взятых фигур.

– Чпок, чпок, чпок, чпок, чпок, чпок! – восклицали, воображаешь, болельщики, тожде по пальцам подсчитывая количество взятых фигур, но тут же бросали эвто безнадежное дело.

А в энто время через дремучий лес, через дром-бурелом* непролазный, а кое-где и через металлолом разнообразный, с энтузизазмом и шумом пробирались три господина с торбами за плечами и с мольбертами в руках. Эвти господа были художники-пейзажисты на пленэре: Виктор Васнецов, Иван Шишкин и Василий Перов, все как один – непоколебимые реалисты в живописи. Все трое, как интеллигентные люди, были одеты в черные смокинги. За художниками крался ощо один господин в черном смокинге – преподозрительный иностранный гражданин Александр Дюма, убежденнейший противник реализма. Крался сей Александр Дюма тожде с энтузизазмом и шумом.

Пейзажисты, внезапно увидев невдалеке скрозь деревья живописную картину шахматного поединка, пересекли границу дороги и леса, швидко расставили мольберты на дороге, достали из торб холсты, кисти и тюбики с красками и с энтузизазмом и шумом принялись делать наброски к гениальным творениям. Брызги красок так и полетели на смокинги. Засмердело рыбьим жиром, коим пахнет льняная олифа, на которой готовят художественные краски. Преподозрительный иностранный гражданин не рискнул пересечь границу дороги и леса, ибо догадывался, что за неприятие реализма в энтом глухом сакраментальном месте, понимаешь, можно и по морде схлопотать. Так чьто Дюма залез прямо в куст шиповника в красных плодах, дабы неприметно следить за живописцами, аки тать. Изредка художники перебрасывались репликами – естественно, на французском. Александр Дюма положил в рот плод шиповника, разгыз, выплюнул с весьма кислой миной, а затем, с энтузизазмом и шумом подпрыгнув от нетерпения и вскрикнув: «А-а-а!», достал розовый блокнот для записи нот и номеров банкнот, свинцовый карандаш и навострил уши.

Перов принялся набрасывать картину с тремя колоритнейшими хмырями, сидящими на земле.

– Назову эвту картину «Охотники на привале», однозначно! – радостно сообщил художник коллегам.

– Советуем тебе как коллеги коллеге: назови ее проще – «Три хмыря»! – нахмурившись, посоветовали коллеги коллеге.

– М-м-м! Г-хм! – буркнул Перов, ловко уклоняясь от жаркого творческого спора с коллегами.

Шишкин, жадно перенося облики шахматистов на холст и, само собой, преображая их в яркие художественные образы, жизнерадостно поведал:

– А я свою назову «Утро в сосновом лесу», двождызначно!

– Советуем тебе как коллеги коллеге: назови ее проще – «Три медведя»! – мрачно посоветовали коллеги коллеге.

– Г-хм! М-м-м! – буркнул Шишкин, привычно уклоняясь от жаркого творческого спора с коллегами.

При энтом художник почему-то набросал не трех, а четырех бурых медведей.

– А я! А я! – сияя, воскликнул Васнецов.

– Штё ты? Штё ты?

– А я свою назову проще некуда: «Богатыри», понимаешь! – и он швидко принялся набрасывать на холсте образ Добрыниного коня.