Писано в день десятый месяца под вечер в пятом часу писарем села Гущина со слов преданного твоего тестя Дормедонта, сына Пафнутьева, и заверено его печатью».

Евлалия бессильно сползла на лавку.

Харитон только усмехнулся:

– Да. Именно это парнишка и передал.

– Так ты знал, разбойник, и молчал! – вскричал Стах и ударил его в плечо.

– Ты погоди радоваться-то, - урезонил дружка Харт. – Какая дщерь-то, не сказано. Чудно. Почему бы Дормедонту сразу не уточнить, мол, супруга твоя верная? Или хотя бы сестра меньшая?

Верно. Столь блистает порой оперение птицы-надежды, что застит взор. Тенёт не замечаешь.

– Чудно-то, чудно, – нервно затеребил макушку Стах, и невзначай вцепился в клок волос, словно в разноцветный сверкающий хвост, ибо не хочется отпускать её, птицу. – Да что возьмёшь с сокрушённого родителя? Позабыл…

– Может , и позабыл… А написано складно. Излагал, явно, будучи в разуме. Да и писарь мог подсказать…

– Писаря всякие бывают. Мог бы, конечно, повнимательнее, из уважения к скорби, но чрез него эта скорбь, что ни день, проходит – омозолело. Надобно поехать – и всё разузнать…

Лала так и взметнулась с лавки:

– Поехать?! А схватят?!

– Это верно, Стаху, - покачал головой Харитон.
– Тебя уж раз чуть не поймали. Ну как заманивают?

– Но выяснить-то надо. Поберечься тщательней… Что за дщерь-то померла?

– А померла ли?

Евлалия тихо ахнула и закрылась передником.

Стах сперва застыл на месте – потом разом заклокотал:

– Ну, что ты городишь, Харту?! Какое родительское сердце не устрашится такими вещами шутить?

– Дормедонт может… – заметил тот. – Ему никого не жаль.

Стах задумался.

– Так не бывает, – изрёк он, наконец. – Кого-то должно быть жаль. И чем сильней ненавидит тварь весь мир – тем болезненней своих любит. В противовес. А тут – бедняжка, с детства гонимая. Кого и любить-то?

– Какого лешего он её замуж вытолкал? – поразмыслив, обронил Харитон. – Жила бы при батюшке…

– Соблюсти правила хотел… Старшая. За ней младшая, – и добавил со злостью. – Вот у них самая ведьма! Вот на чьих бы похоронах погулял всласть!

Обида никогда не оставляла его. Углубившись в воспоминания, зацепился за мысль:

– А что это он так подобрел вдруг? Всё, пишет, прощу… Пред лицом великой скорби… Впрочем, ежели и правда скорбь – поверить можно. И в любовь, и в прощение…

– Стаху! – отчаянно стиснула пальцы Лала.

– А куда деваться, Лалику? – Стах ласково привлёк её и обнял. – Покоя-то не будет. Разведаю. Ведь если она… Ну, что ты за меня так боишься?

– И я боюсь, – наставительно встрял дружок. – Есть, чего.

– Да что ж я, пред очи явлюсь, что ль? Покатаюсь, поспрашиваю… платком лицо повяжу… За столько лет не поймали.

– Я понимаю, неймётся тебе. Но впопыхах можно глупостей наделать. Ну, подумай – расставили они своих, примерно знают, когда тебя ждать, и тут начинает по селу разъезжать молодец с повязанным лицом, один такой на всю округу, да про покойницу расспрашивать.

– Так поосторожней же можно. По селу пешком походить. А случись чего – отобьюсь.

– Да не успеешь шагнуть – лошадь уведут! Нет, Стаху, ты погоди. Одному тебе не след. И больно взбудоражен – аж голову сносит. Пожалуй, я с тобой. И не верхом, а по-мирному: купить, там, чего, товар показать… В Здаге прибарахлимся… И, вроде барышники, двинем. Заодно этого Дерьмедонта навещу. Как он там без меня… Забыл, поди.

Стах был настроен весело. Даже чересчур. Надо бы серьёзней, сдержанней: смерть, как-никак, да и вообще бабушка надвое сказала. Но изнутри клокотало и пёрло нечто такое, что молодец рад бы внутрь запихнуть, а оно выплёскивается и бьёт фонтаном.

– Дерьмедонта? – переспросил дружка. И расхохотался.

А Лала загоревала.

Гназд обернулся и порывисто притянул её за плечи:

– Ну, что ты плачешь?

– Страшно… – всхлипнула та, утираясь передником.

– Не пугайся ты! Обойдётся! – давай уверять её Стах. – Мало ль выпадало нам опасностей? Утри глазки. Смотри, какую Хартика шутку отчебучил.

Лала вконец разревелась. Он даже растерялся:

– Что ж ты заранее на худое настроилась? – пробормотал озадачено. Кому бы ни радоваться новости, и ни гладить по пёрышкам яркую птицу, как Лале! Кому бы ни выталкивать молодца за порог:

– Ступай! Узнай! И торопись: чем раньше уедешь, тем скорей решится судьба!

Гназд в смущении смотрел на неё и не умел подобрать слов. Оттого простовато и обыденно напомнил:

– Ну! Молись – и справлюсь. И харчей собери нам на дорогу. Перед рассветом тронем.