— Джаз! — удивленно посмотрела я на кошку, — ты умеешь лаять?

Джаз посмотрела на меня с гордостью, но ничего, конечно, не ответила. Но мое минутное помутнение в голове, когда я стала членом кошачьего прайда, меня все-таки удивило. Особенно ощущение животного восторга от назревающей драки. Никогда я не испытывала никакого желания участвовать в каком-либо побоище. Честно говоря, меня всегда в прямом смысле слова тошнило даже от упоминания о каком-либо виде насилия. Так с чего это я с таким вожделением вдруг представила летающие клочья шерсти, вырванные из врага, почувствовала, как кровь приятно разгоняется в теле от точных бросков и прыжков, и даже где-то во мне начал закипать победный клич. Что-то типа «Ааууяяяяууу». Словно происходящие события подменяли во мне одно существо совершенно другим. Может, я уже становлюсь совсем не мной, а действительно кем-то ещё? Это было не просто странно. Это было просто нереально.

Настолько, что мне захотелось пройтись, и обдумать эту ситуацию. Тяжело опираясь на трость, встала, и направилась со двора. Мне все равно нужно было расхаживать ногу, и сидеть на одном месте я уже не могла. Крикнула Лие, что скоро вернусь. Она что-то заботливо буркнула из глубины дома, опять зарывшись в свои конспекты и первоисточники.

— Телефон! — единственное, что я разобрала из её напутственного слова, захватила выданный мне из старых запасов мобильный, и похромала по деревне. Редкие встречные с истинным добродушием бросались ко мне, чтобы выразить свою радость и сопереживание, но я быстро кивала в ответ, стараясь проковылять как можно быстрее, пока не начались долгие разговоры. После моего чудесного спасения из-за обвала деревня словно приняла меня под свое крыло. Эти люди искали меня по нехоженым тропам в горах несколько дней, и за это время каждый, даже не зная меня, прочувствованно сроднился с моими переживаниями. Дело шло к тому, что, очевидно, я стану еще одним артефактом Аштарака. Пройдет много-много лет, а дети нынешних детей будут вспоминать «Это было в ту осень, когда бестолковая сказочница Лиза осталась в горах на несколько дней». Не скажу, что мне очень льстила такая перспектива. Но что поделаешь, спасители очень любят спасенных ими. И могут ввести в бешенство беспрестанно повторяющимися воспоминаниями о том, как это было.

Я представила себя уже свершившейся героиней легенды, и начала мысленно смотреть на себя со стороны. Действительность как-то перевернулась, стала тягучей и отчетливой, в ней четко и контрастно стала прорисовываться каждая мелочь. Вот иду, присаживаясь периодически на все, что попадается по пути, когда нога начинает ныть. Сижу коряво, заваливаясь на здоровую ногу, черное платье-рубашка со сквозными пуговицами по всему переду нелепо топорщится между грудью и животом. Пуговицы торчат из петель, все время норовя выскользнуть. Волосы, которые давно забыли об укладке, вымыты и лохматы. Я чувствую чистый скрип волос и в то же время наблюдаю, как солнце подсвечивает отдельные, выбившиеся пряди. Каким-то отдельным зрением. Так вижу себя словно чужими глазами. Это похоже на то, как сама слежу за своими героями в творческом процессе. Только сейчас на месте героя, а кто тот загадочный автор моего романа, мне совершенно неведомо. Но он внимательно смотрит на меня, а я в то же самое время бесстрастно разглядываю себя в этом моменте с высоты его опыта и знания, и мир переворачивается. Качели: я — снаружи, я — внутри. Все мои предыдущие предчувствия сошлись в этом моменте, и я понимаю, что вот-вот разгадаю какую-то тайну. Но пока мысли в моей голове скользят по краю разгадки и срываются с неё, не успев зацепиться.

Остановка пуста сейчас, но во дворе напротив неё в мою сторону кидается с радостным лаем Мухтар, опять посаженный уже на угрожающе прочную цепь. Машу ему рукой, и радуюсь, что вне досягаемости его восторгов, потому что ясно вижу, как в ином случае он жизнерадостно валит меня с ног на пыльную деревенскую дорогу. От Мухтара ощутимо тянет в сторону, и я даже смутно ощущаю, куда ведет меня неведомый автор.

Прохожу мимо двора Ануш, вижу её торчащий на затылке хвост и мелькающие руки поверх белья, которое она развешивает на туго натянутой веревке во дворе. Словно кукольный театр разворачивается перед моими глазами, где главные действующие лица — хвост и быстрые руки.

— Мархаба! — громко здороваюсь я единственным местным словом, которое сумела выучить.

На секунду из-за мокрой ткани сверкают темные глаза и широкая улыбка.

— И тебе привет, катиба! — кричит мне хозяйка дома. — С чудесным спасением тебя! Мы волновались.

Я облокачиваюсь на ограду и смотрю вниз, где во двор ступенями вниз уходят огромные розовые кусты. Между кустами стоят красивые большие горшки с последними осенними цветами.

— Ануш, расскажи мне какую-нибудь местную сказку, — прошу я её, и выбеленный хвост, задорно перехваченный черной резинкой на затылке, отрицательно скачет взад-вперед, в то время, как хитрые темно-карие глаза с поволокой улыбаются согласием.

— Халлини райида, — смеется она, — оставь меня в покое. Не видишь, я занята. Хима дра жаманакы че!

— Ануш, но рот-то у тебя свободен, — практически ною я.

Ануш пришпиливает большую, белую простынь деревянной прищепкой, и простынь надувается на веревке, как большой белый парус. Мне кажется, что вот-вот ветер подхватит и унесет Ануш вместе с парусом, как Ремедиос Прекрасную из «Ста лет одиночества» Маркеса.

— Тебя унесет ветер, — кричу ей, а она опять смеется, и показывает рукой на прищепку, а затем на веранду дома, откуда слышатся голоса детей. Не могу определить, сколько лет Ануш, но знаю, что на закрытой веранде топают и визжат её внуки. Начинаю вспоминать, видела ли когда-нибудь её мужа, и понимаю, что никогда. И даже не слышала о нем.

— Я слишком тяжелая для ветра, — говорит мне она, и я понимаю, что её вознесение с белыми простынями, действительно, нереально. Она подхватывает подмышку красный пластиковый, уже пустой тазик, в котором несколько секунд назад ещё лежало тяжелое мокрое белье, машет рукой:

— Ладно, заходи.

Ануш садится на низкую скамеечку возле веранды, и достает из кармана неизменных трикотажных бриджей пачку сигарет. Я дергаю красивую резьбой калитку, она тугая, сил мне хватает открыть её только до половины, и просачиваюсь в образовавшийся проем. Конечно, мешка с гравием, который мы бросили здесь всего несколько дней назад, и в помине нет. Спускаюсь мимо розовых кустов вниз и присаживаюсь рядом с Ануш на перевернутом большом ведре.

— Будешь? — протягивает она мне пачку, и я отрицательно качаю головой. Ануш с удовольствием закуривает, и спрашивает:

— Что тебе рассказать?

— Что-нибудь такое, чего не найдешь в книгах.

— Ага, — говорит Ануш, практически обвиняюще, — фольклор, значит, собираешь?

Я не понимаю, что плохого в собирании фольклора, но на всякий случай делаю виноватый вид. И киваю.

— Очень нужно.

— В смысле, из какого направления? — сигарета у Ануш заканчивается очень быстро, она с сожалением смотрит на оставшийся фильтр и кидает его в жестяную банку из-под горошка. Банку прячет под низкую скамейку. Все в деревне знают, что Ануш курит, но все делают вид, что этого не замечают. Она тоже делает вид, что никто не знает, и старательно скрывает это.