Покинув «Козармы», почти сразу наткнулись на Черноволосого. Старец любезно объяснил нам, что Совет не станет чинить препятствий. Я поинтересовался, в чем, в принципе, была причина недовольства, и мне объяснили, казалось бы, очевидное.

– Покойники, – вздохнул Черноволосый. – Триффиды пожирали наших мертвецов. Теперь, видимо, придется долбить могилы. Почва тут каменистая…

– А не надо было нас провоцировать! – буркнул Джеронимо. – Особенно меня.

– Друзья Педро Амарильо возмущаются больше всех, – сообщил Черноволосый.

– Да, – кивнул я. – Видел статью в газете.

– Смотрите на все с позитивной стороны, – предложил Джеронимо. – Какашки они теперь будут поглощать с утроенной энергией, а воздух… Теперь, гуляя по поверхности, люди будут говорить: «Эй! Пойдемте в Красноярск, подышим свежим воздухом!» – и спускаться к вам. Кстати, я бы на вашем месте сделал вытяжку. Там, в лаборатории, набросал чертежик. Столько чистого кислорода вредно для здоровья. Поделитесь с миром! Может, когда-нибудь так восстановится атмосфера.

Черноволосый кивал, шагая рядом, и я видел, что это – не просто жест, он действительно прислушивается и запоминает.

– Можно будет снять запрет на рождаемость, – заметил он.

– Это как? – удивился я.

Оказалось, что умники весьма точно, хотя и с запасом рассчитали, сколько чистого воздуха производит оранжерея, и рекомендовали совету ограничивать население.

– На ранних этапах становления общества, – говорил Черноволосый, – воздух закачивали в баллоны. Но постепенно ситуация нормализовалась. Год от года оранжерея растет.

Вероника присоединилась к нам в середине этого разговора и шла молча, с рассеянным видом. Когда, наконец, я сумел встретиться с ней взглядом, она усмехнулась, из чего я заключил, что, вопреки сомнениям, не переломил позвоночник всему тому, что как-то нас связало. Я усмехнулся в ответ – с вызовом.

– Вы тут еще сосаться начните, беспардонные распутные чудовища! – вмешался раздраженный голос Джеронимо. – В третий раз спрашиваю: пойдем оранжерею смотреть? Вероника, ты же девочка, тебе должны быть интересны всякие лютики!

Черноволосый с пониманием и одобрением отнесся к нашей затее и лично указал дорогу.

– Преподобный Августин Сантос, – объяснял он, – пришел сюда вскоре после того как исчезло солнце. Он принес многие семена. К сожалению, большинство погибло после его смерти, из съедобного остались только перцы, тмин, кориандр – остальное слопали. Таковы были плоды власти военных. Чудом умудрились сохранить популяцию грибов. Но в конце концов оранжерея спасла нам жизнь – как только стало ясно, что воздуха больше не будет.

Лицо Черноволосого сделалось мрачным, как будто он лично помнил те далекие дни.

– Тогда пришлось многих убить, – сообщил он. – Без вины, просто чтобы остальные выжили. А потом наш народ рос сообразно росту оранжереи.

– И никто не додумался довести до ума триффидов, – покачал головой Джеронимо.

– Увы, – развел руками черноволосый. – Августин все делал сам и не делился планами. Поэтому мы научились использовать триффидов как утилизатор.

Оранжерея началась постепенно. Вдоль стен коридора появились ящики с землей, из которой пробивались крошечные росточки. Потом коридор превратился в огромный зал, без конца и без края, и мы остановились у порога, потрясенные картиной, написанной всеми мыслимыми оттенками зеленого.

К сожалению, у меня, выросшего в снежной пустоши, не хватит слов, чтобы назвать хотя бы тысячную долю растений, переплетающихся здесь. Но под ногами росла трава, выложенную камнями извилистую тропинку окружали кусты, и множество цветов и растений в горшках громоздились на этажерках, увитых не то плющом, не то лианами. Для полноты картины не хватало только перелетающих с куста на куст веселых колибри, но их с успехом заменяли люди в респираторах, которые то и дело что-то осматривали, опрыскивали, смешивали в прозрачных колбах.

Вероника закашлялась, и я только тут спохватился, что воздух очень уж густой и тяжелый, от него начинала кружиться голова. Но тот приятный аромат, который поразил нас по прибытии, несомненно, начинался отсюда.

На кашель люди в респираторах обернулись, и один, отдав коллеге леечку, приблизился к нам. Смотрел он только на Джеронимо.

– Это – петрушка? – прозвучал глухой голос из респиратора. – Petroselinum crispum?

– До чего приятно иметь дело с человеком, который знает, что к чему, – отозвался Джеронимо. – Да, это именно она. Единственный экземпляр, насколько мне известно. Все, что я смог утаить от папиных терминаторов.