Антуан почти бегом бросился к ним — Марсиль успела пробежать порядка сорока метров, прежде чем Пьер догнал ее. На изумрудно зеленой траве лежала бело-красная куча мяса, над которым бесновался огромный серо-рыжий зверь с пятнистой шкурой и длинным хвостом, похожий не то на волка, не то на гигантского вепря, не то, вообще, незнамо на что. Пьер клацал челюстям, кромсая когда-то прекрасное юное тело, тряс головой и захлебывался восторженным воем. Не столько ел, сколько упивался убийством. Антуан не стал подходить ближе. Он остался за деревом, наблюдая, как, угомонившись, Пьер начал жадно пожирать останки Марсиль, перегрызая и глодая даже кости.

, — думал он. —

Пьер вдруг остановился и смачно не то рыкнул, не то рыгнул. Пошатываясь, он отошел от растерзанного тела, от которого остались лишь голова и несколько костей, и упал на траву. По его телу прошла легкая дрожь. Кажется, он пытался обратиться в человека, но ему не позволяло набитое брюхо.

— Ты слишком поторопился, — сказал Антуан, присаживаясь рядом. — Я ничего не увидел.

Пьер, будто извиняясь, заскулил и ткнулся в его ладонь влажной мордой, покрытой кровью и ошметками плоти.

— На что похожа человечина на вкус?

Через три часа Пьер ему ответит:

Через три года его пристрелит собственными руками их отец, Жан Шастель. Жан-младший погибнет задолго до того от пуль королевского охотника де Ботерна.

***

— Вот так и заканчивается мой путь, милашка Марсиль, — зашелся нервным смехом Антоний.

Он ударил кулаками по земле и злобно заорал. В ответ на его крик зашелестели тополя.

Уже несколько часов прошло с тех пор, как Медведица бросила его на дороге с простреленными ногами. Да что там, лучше уж было бы на дороге — он-то лежал под насыпью. Его не видели редкие машины или повозки. Или просто предпочитали делать вид.

Понемногу гасли звезды. Антонию некстати вспомнилась Марсиль. Первая красавица в Жеводане. Светловолосая, невысокая, с крепкими маленькими грудками и горячим, тесным лоном, в котором он побывал первым и единственным из мужчин. Как если бы она и впрямь стала его женой. Она пыталась отбиться от него, затем — пыталась отползти…

Как пытался ползти он. С простреленными коленями, впрочем, далеко он не уполз.

Ноги вновь, как два бесполезных куска мяса, болтались ниже спины. Он не мог идти — падал спустя пару шагов. Страшная боль пронзала его ноги при каждом шаге, каждой попытке согнуть или разогнуть их. Ползти на четвереньках было ничуть не менее тяжело. Антоний, сжав зубы, то полз, то пытался идти… Падал и вставал снова. Между делом клял последними словами чертову суку. Марию. Предчувствие не обманывало его, а он не послушал.

Антоний не знал, где найти укрытие. Он надеялся добраться хоть до какого следа цивилизации: колодца, канализации, брошенного дома или сарая. Но ползком и не зная куда ему двигаться… Как он мог спрятаться от солнца? Пару раз он порывался вырыть яму — без толку.

В какой-то момент сдался. Он лег на живот и закрыл глаза. И снова подумал не об Аде и не о Медведице. О Марсиль. Почему о ней?

Думать мешала какая-то твердая дрянь за подкладкой, впивавшаяся в бедро. Но да какая разница?

Марсиль… Антоний вспомнил лесную опушку на закате. Сизо-синие Альпы и розовое небо, расчерченное серыми полосами облаков. Белесый туман, ползший по склонам, цеплявшийся за темные лапы елей — будто облака спускались на грешную землю.

Ярко-красная кровь на шелковистом травяном ковре. Темная туша Пьера — будто огромный ком земли. Грязный клок светлых волос, замызганных бурыми потеками. Лоскут голубого платья из тонкой шерсти.

Это воспоминание было окрашено такими яркими красками, таким богатством оттенков, что Антоний диву дался. Давно уже он привык к тусклому и серому миру. Он пытался вспомнить что-то еще. Что-то еще столь же яркое. И не мог.

— Жаль, что я не увижу больше розового неба, Марсиль, — хохотнул Антоний, сжимая и разжимая кулаки. Он перевернулся на спину и уставился в тускло-синюю массу над головой.

Он никогда не скучал по солнцу, по его полуденному жару, по бледной, полусказочной красоте рассветов и багряным зловещим закатам. Но свой последний час он встретит, любуясь восходящим солнцем. Он все еще смутно помнил, как оно. Небо из черного становится синим, затем — сизым, а затем — белым. Золото подсвечивает облака, но они становятся отчего-то пунцовыми, как девичий румянец.

Как нежные щеки Марсиль.

Глупо было признавать, что вся катавасия на самом деле произошла из-за девицы. Антоний завидовал Пьеру и считал Жана-младшего недостойным дара… Но стоит признать, если бы Марсиль пошла за него, если бы родила чернявых детишек, в которых бы обязательно проснулся дар, он бы не чувствовал себя обделенным жизнью. Он бы не пошел на то, чтобы обречь братьев на поглощавшее их безумие и на смерть от руки собственного отца.

Антоний ощутил жгучее желание попросить прощения у папаши-Шастеля. Никогда не задумывался он о том, как отец справился со всем этим. Как пережил то, что застрелил одного из сыновей.