— Разве помышлял ты иное, коли она с пяти лет с ним возилась? — ворчала бабка. Ее трудно было разглядеть в груде мехов — она мерзла даже летом. Пурпурное предзакатное солнце искрило на тяжелых, усыпанных агатами колтах, отбрасывая на сморщенное лицо Любомиры яркие отблески. От какого-то старческого недуга она постоянно встряхивала головой, и колты на ее уборе с нитями жемчуга тонко позвякивали. — Говорила я тебе, негоже девке с отроком ходить. Полный дом чернавок, а она с отроком и в лес ходит, и на базар за сластями, и на Днепр купаться. А все твоя вина, распустил ее!.. Теперь смотри, еще дитя в подоле принесет, будешь внучка нянчить.

— Да полно тебе, мать... — отец выглядел необычайно виноватым. Андрей прежде не видел, чтобы он покорно сносил упреки Любомиры. — Что было поделать, если ей это больше по нраву было, чем с девками в кукол играть. Ну, не доглядел немного, так меня ж князь куда только не высылал. То у тебя она перед глазами была весь час.

Отец вздохнул и почесал густую бороду, переступил с ноги на ногу. Он был в одной рубахе и штанах — десятилетний Андрей, прятавшийся за стеной сарая, до мелочей помнил каждый шовчик и каждую складку на его одежде. Воздух стоял теплый и недвижимый, сухой жар, какой бывал только в середине лета, сгонял по коже бисеринки пота. Стояла страшная, почти мистическая тишина, лишь где-то вдалеке, невидимый глазу, шумел Славутич.

— Да что там внук, — неуверенно продолжил отец, ероша медные кудри. — Ну, был бы мне сынок второй, не чужая кровь же. Тут такое: за Марию тут боярин один сватает сынка своего. Видал я парня — красавец! Рост с меня, плечи — настоящий медведь. Последний раз на охоте княжеской в одиночку кабана в лесу положил и даже не вспотел... Но... хоть и срамота это, но девка-то Яроша этого любит. Хоть он и подмастерье без роду-племени. Сердцу неспокойно от того, что несчастной она с боярчонком будет. Аннушка-то моя по любви за меня шла. Как хорошо мне с ней было, мать, как хорошо... Глаз бы отдал, чтобы снова ей кудри расчесать да песни ее послушать.

— Любовь... — проскрипела старуха, тряся головой. — Любовь твоя эта — что чума. Вытянет жилы, вывернет наизнанку, задушит, уморит, отравит так, что забудешь, как звали. А как уймется, так потом все вокруг стошнится и немилым станет. Вон, на себя посмотри. Тебе дочке мужа искать надо, а ты слезы по покойнице льешь до сих пор. Сына терпеть не можешь, потому что она в родах околела. Нормальный мужик бы взял, да женился снова! И наследника бы своего холил и лелеял, а ты из дочки сына лепишь да потакаешь во всем.

Отец промолчал, хотя Андрей ждал, что он привычно разразится криком и пошлет за такие слова бабку ко всем чертям. Промолчал и вернулся в дом, оставив Любомиру и дальше греть кости на крыльце. И в тот же миг вся тишина разрушилась и развалилась: захлопали двери и ставни, забрехала собака под крыльцом, заскрипел от ветра петушок на крыше, заржали где-то за воротами кони, засмеялись девушки, отшучиваясь от всадников. Как будто время стояло на месте и вновь возобновило свой ход.

Тогда Андрей думал только о том, что бабка сказала "сына терпеть не можешь", а отец даже не возразил. Тогда, проревевшись под боком у старой, косой на один глаз няньки, он решил, что покажет отцу, чего стоит. Заставит собой гордиться... Да что там, заставит себя заметить и полюбить. Вырастет в медведя, как боярский сынок, убьет кабана на охоте, принесет отцу и скажет: "Смотри, какой сын у тебя сильный и славный. Достойный наследник вырос. Ты не замечал меня, но я зла не держу. Я тоже скучал по матушке и не хотел, чтобы она умерла"...

Андрей захохотал, вспоминая свои наивные детские мечты. У его ног шумел Днепр, поглощая без остатка один за одним брошенные в него камешки. Отчего он вспомнил этот разговор из прошлой жизни? Киев плохо на него влиял. Нахлынувшие воспоминания сомкнулись у него над головой, как воды Славутича, растравливая грудь при каждом вдохе. Пустота, распиравшая его после потери Марии, сводила его с ума еще больше одержимости. Пустота давала ему свободу, с которой он не знал, что делать. Чуть погодя, он понял, почему именно об этом разговоре он вспоминал последние дни снова и снова.

Спустя столько веков давно почившая старуха оказалась права. Не отцу она пыталась что-то объяснить, а его собственную судьбу тогда предсказала. Андрей снова нервно засмеялся, чувствуя, что его начинает бить дрожь. Он зашептал, пытаясь с точностью вспомнить слова бабки:

— Любовь твоя эта — что чума. Вытянет жилы, вывернет наизнанку, задушит, уморит, отравит так, что забудешь, как звали. А как уймется, так потом все вокруг стошнится и немилым станет.

Его голос тонул в шуме днепровских волн.

Дорогу на Киев укрывали влажные клочья тумана, оседавшие тяжелыми каплями на стеклах полуторки. Мария куталась в бушлат Щуки и глотала сырой воздух вместе с едким табачным дымом. Щука, скрючившись над рулем и не мигая, смотрел на дорогу.

Полуторка подскакивала на ухабах, как норовистая кобыла — козак ломился напрямик, через луга и овраги, на скорости, которую, казалось, эта машина просто не сможет выдержать и развалится прямо на ходу. Они сделали только одну остановку, когда Щука заприметил дохлого кота у дороги. Кот — с виду без ран, только с мордой, вымазанной слюнями и пеной — теперь ехал с ними и смердел на всю кабину, но на фоне общего смрада, который их окружал, этот запах не особо выделялся.